Повсюду господствовал экономический либерализм. Во Франции с 1791 г. окончательно исчез корпоративный режим. Притязания нескольких промышленников для восстановления его во время Первой Империи потерпели неудачу и не нашли отклика. В Англии в 1814 г. была отменена последняя секция статута об ученичестве, этого с давних пор полуразрушенного памятника регламентарной системы. Ничто больше не связывает laisser faire. Повсюду свободная конкуренция. Государство отказалось от всякого вмешательства в организацию производства и в отношения между рабочими и хозяевами... кроме, впрочем, случаев подавления коалиции, но самое ограничение это имеет целью открыть свободный путь закону предложения и спроса. Во Франции уголовный кодекс Империи преследует их с такой же жестокостью, как старый режим и революция. В Англии свобода коалиции признана в 1825 г., но в таких еще узких пределах, что может показаться почти иллюзорной. Общее мнение английского законодателя хорошо выражено в докладе комиссии Палаты общин', составленном в 1810 г. и проводимом г-дами Уэббами: "Никакое вмешательство законодательства, - читаем мы там, - в свободу промышленности или вообще свободу каждого индивида располагать своим временем и своим трудом таким образом и в таких условиях, какие он признает наиболее выгодными для своего собственного интереса, не может происходить без того, чтобы не нарушались общие принципы первейшей важности для благосостояния и счастья общины". В обеих странах, во Франции и в Англии, вводится в индустрию режим частных соглашений, свободу которых не ограничивает еще ни один закон, свободу, которой в действительности пользуются только работодатели.
Народившаяся благодаря механическим изобретениям новая мануфактурная промышленность получает удивительное развитие при вышеуказанных условиях. В Великобритании Манчестер, Бирмингем, Глазго, а во Франции Лилль, Седан, Руан, Эльбеф, Мильхуз становятся избранными центрами крупного производства.
Но наряду с этим блестящим успехом внимание наблюдателей поражается двумя новыми феноменами: скоплением в этих громадных центрах богатства нового и несчастного класса - класса фабричных рабочих и кризисами перепроизводства.
Тысячи раз описывали злоупотребления на фабриках в первую половину XIX столетия: эксплуатацию детей всякого возраста в самых нездоровых и жестоких условиях, почти бесконечную длину рабочего дня женщин и взрослых рабочих, нищенскую заработную плату, невежество, грубость, болезни и зарождающиеся в таких плачевных условиях пороки. В Англии доклады врачей, анкеты Палаты общин, речи и разоблачения Оуэна вызывают негодование общественного мнения. Требование ограничения труда детей в хлопчатобумажных прядильнях с 1819 г. - первый робкий шаг в области рабочего законодательства. Ж.Б.Сэй, путешествуя в 1815 г. по Англии, заявил, что рабочий в Англии, несмотря на то, что он имеет семью, и несмотря на усилия, часто достойные наивысшей похвалы, может заработать лишь три четверти, а иногда только половину своих расходов.
Во Франции приходится подождать до 1840 г., чтобы найти в прекрасной работе доктора Виллэрмэ полное описание потрясающей картины жизни рабочих и мученичества их детей и чтобы узнать, например, то, что "в некоторых заведениях Нормандии плеть, предназначавшаяся для того, чтобы бить детей, фигурирует в ремесле прядильщика в числе орудий труда". Но еще раньше, в 1827 г., в анкете о хлопчатобумажной индустрии мильхузские фабриканты заявляли, что "подрастающее поколение изнывает под тяжестью труда в 13-15 часов в день". В том же самом году "Bulletin de la Societe industrielle de Mulhouse" ("Бюллетень промышленного общества Мильхуза") подтверждает, что в Эльзасе рабочий день вообще 15-16 часов, а иногда продолжается до 17; и все сведения подтверждают, что во всех остальных промышленных городах положение было такое же, если не хуже.
Кризисы - не менее беспокойное явление, чем нищета рабочих. Впервые разразившийся в 1815 г. кризис потрясает весь английский рынок, выбрасывает множество рабочих на мостовую, вызывает восстание и разрушение машин. Этот кризис был вызван ошибкой английских фабрикантов, которые, делая ставку на близкое заключение мира, нагромоздили у себя на складах для вывоза запасы товаров, далеко превосходящие потребности континента. В 1817 г. новая заминка в торговле, сопровождающаяся новыми народными беспорядками, волнует всю Англию. Наконец, в 1825 г. третий, еще более серьезный кризис, вызванный, вероятно, чрезмерным кредитованием вновь открываемых рынков в Южной Америке, привел в Англии к краху 70 провинциальных банков, повлек за собой многочисленные банкротства и отразился на многих соседних странах. И с того времени с правильностью если не абсолютной, то, во всяком случае, весьма поразительной, периодически будут возникать кризисы, в более или менее близкие промежутки времени, в течение всего XIX столетия, втягивая в свою сферу все более обширные области, по мере того как будет расширяться область крупной индустрии. Уместно спросить: не скрывает ли вся экономическая система под блестящей внешностью каких-нибудь глубоких язв и не станут ли отныне эти периодические потрясения выкупом за промышленный прогресс?
Пауперизм и экономические кризисы - таковы два ряда фактов, требующих внимания в тот самый момент, когда экономическая свобода делает первые шаги своего победного шествия. Они не перестанут занимать общественного мнения.
Отныне о них будут беспрестанно напоминать самые различные писатели против нового режима, и мало-помалу они будут разрушать во многих умах доверие к доктринам Адама Смита. У множества филантропических или христианских писателей они вызовут лишь сентиментальное негодование, бурный протест во имя человечества, против неумолимого режима, источника стольких бед и расстройств. Другие писатели - социалисты, простирая свою критику значительно дальше, вплоть до института частной собственности, потребуют полного переворота в общественных отношениях. Но все единодушно отвергнут мысль о самопроизвольной гармонии между частным и общественным интересами как несовместимую с только что нами упомянутыми обстоятельствами.
Упомянутые факты произвели самое сильное впечатление из всех этих писателей на одного - на Сисмонди1. Для него весь интерес политической экономии с точки зрения теоретической сводился к объяснению кризисов, а с точки зрения практической - к отысканию мер предупреждения их и улучшения положения рабочих. Ни один писатель не искал с большей искренностью объяснения и средств. Он становится, таким образом, во главе целого ряда экономистов, деятельность которых не прекращалась в течение всего XIX столетия. Не будучи социалистами, но и не ослепляясь пороками либерального режима, эти писатели искали среднего пути, на котором они, исправляя злоупотребления свободы, не пожертвовали бы своими принципами. Первый из них - Сисмонди - отводит в своей системе широкое место чувству. Благодаря этому он одновременно вызовет и глубокий энтузиазм, и резкий протест.
§ 1. Метод и предмет политической экономии
Сисмонди начал с того, что стал пламенным приверженцем экономического либерализма. В 1803 г., в то самое время, когда появился трактат Ж.Б.Сэя, он тоже изложил идеи Адама Смита в работе под заглавием "La Richesse commerciale" ("О торговом богатстве"), которая имела некоторый успех. Но после этой книги Сисмонди посвящает себя в продолжении следующих лет исключительно историческим, литературным и политическим трудам. К политической экономии он возвращается только в 1818 г. "В это время, - говорит он, - я был живо взволнован торговым кризисом, который Европа испытывала за эти последние годы, жестокими страданиями мануфактурных рабочих, свидетелем которых я был в Италии, в Швейцарии и во Франции и которые, по всем сведениям, распространялись по крайней мере в такой же степени на Англию, Германию и Бельгию". В этот момент ему предлагают написать статью по политической экономии для Энциклопедии Эдинбурга. Проверяя заново свои идеи в свете новейших фактов, он к своему удивлению заметил, что его выводы целиком отличаются от выводов Смита. В 1819 г. он путешествует по Англии, "этой удивительной стране, которая, по-видимому, переживает великий опыт в назидание всему остальному миру". Его впечатления подтверждаются. Он берет обратно свою статью из Энциклопедии, развивает ее и из этого труда получается произведение, создавшее ему известность как экономисту и появившееся в 1819 г. под следующим знаменательным заглавием "Nouveaux Principes d'Economie politique" ("Новые начала политической экономии"). Отныне путь его проложен. Его отход от господствующей во Франции и в Англии экономической школы еще более подчеркивается в его "Etudes sur l'Economie politique" ("Очерки политической экономии"), появившихся в 1837 г.; идеи, изложенные в "Новых началах", он подкрепляет и обосновывает множеством описательных и исторических этюдов, в особенности о положении землевладельцев в Англии, Шотландии, Ирландии и в Италии.
Отход Сисмонди происходит не на почве теоретических принципов политической экономии. В этом отношении он, наоборот, провозглашает себя учеником Адама Смита. Отход происходит на почве метода, предмета и, наконец, практических выводов классической школы. Рассмотрим его аргументы по каждому из этих пунктов.
Что касается прежде всего метода, то Сисмонди проводит строгое разграничение между Смитом и его продолжателями - Рикардо и Ж.Б.Сэем. Смит "старался, - говорит он, - рассматривать каждый факт в социальной среде, к которой он принадлежит", и "его бессмертный труд есть результат философского изучения истории человеческого рода". А Рикардо он упрекает за введенный им в науке абстрактный метод. Чем более он удивляется Мальтусу,"который соединяет силу и обширность ума с добросовестным изучением фактов", тем более его уму "противно допускать абстракции, которых от нас требуют Рикардо и его ученики". В глазах Сисмонди политическая экономия есть "нравственная наука", в которой "все связывается" и в которой идут по ложному пути, если стараются "изолировать принцип и его только видеть". Она покоится прежде всего на опыте, истории и наблюдении. "Важно, - говорит он в другом месте, - в деталях изучать положение людей. Для того чтобы хорошо видеть, что такое человек и как действуют на него учреждения, следует приглядываться ко времени и стране, когда и где он живет, и к профессии, которой он занимается... Я убежден, что грубые ошибки допускались потому, что стремились всегда обобщать все то, что относится к социальным наукам".
Эта критика метит не только в Рикардо и Мак-Куллоха, но и самого Ж.Б.Сэя, который старался свести политическую экономию к конспекту из нескольких общих принципов. Сисмонди подготовляет то понимание политической экономии, заслуга насаждения которой останется впоследствии за немецкой исторической школой. Сисмонди, историк и публицист, непосредственно интересующийся реформацией, не мог не подчеркнуть воздействия, которое социальные институты и политический строй оказывают на экономическое благосостояние. Он дает, например, прекрасное применение своего метода, когда, обсуждая вероятные результаты полного уничтожения corn-laws ("хлебных законов") в Англии, замечает, что вопрос не может быть исчерпан несколькими теоретическими аргументами без соображения различных способов эксплуатации почвы в других странах, ибо иначе страна фермеров, Англия, рискует не выдержать конкуренции стран с барщинной обработкой земли, как, например, Польша и Россия, где хлеб стоит землевладельцу не больше "нескольких сот ударов палкой по спинам крестьян".
Представление Сисмонди о методе политической экономии, бесспорно, правильно, если только речь идет о практических проблемах, о предвидении последствий известной законодательной реформы или об исследовании причин отдельного события, но как только делается попытка представить механизм экономического мира в целом, экономист не может обойтись без абстракции, и сам Сисмонди бывал вынужден к ней прибегать. Правда, он проделывал это очень неумело, и его неудачи в построении и обсуждении абстрактных теорий, может быть, разоблачают нам секрет его склонности к иному методу. Во всяком случае, он отчасти объясняет нам ту резкую оппозицию, которую подняла его книга среди приверженцев того, что он первый обозначил счастливым выражением экономической ортодоксии.
В частности, невозможно представить себе что-нибудь более неясное, чем рассуждения, с помощью которых Сисмонди пытается доказать возможность общего перепроизводства. За исходный пункт он принимает разницу между годовым доходом и годовым производствам страны. По его мнению, доход данного года оплачивает производство следующего года. Значит, если производство данного года по своему доходу выше производства предыдущего года, то часть этого производства останется непроданной и производители разорятся. Сисмонди рассуждает так, как если бы нация состояла из землевладельцев, которые ежегодно покупают нужные им фабрикаты на доход, добытый от продажи посева истекшего года. Очевидно, что если фабрикаты в излишнем количестве, то дохода землевладельцев не хватит для оплаты их по достаточной цене.
Но в его аргументации есть двойная неясность. Годовой доход нации в сущности есть не что иное, как ее годовое производство. Один, следовательно, не может быть ниже другого, потому что оба они совпадают. С другой стороны, не производства двух различных годов взаимно обмениваются одно на другое, но взаимно обмениваются различные создаваемые ежегодно продукты, или, лучше сказать (ибо подразделение экономического движения на годовые периоды не соответствует действительности), различные создаваемые в каждый данный момент в мире продукты взаимно обмениваются в каждый данный момент и таким образом устанавливают один для другого взаимный спрос. Таким образом, может случиться, что в известный момент будет слишком много или слишком мало одного или нескольких продуктов и вследствие этого разразится кризис в одном или нескольких производствах, но не может быть слишком много всех продуктов сразу. Такое положение успешно защищали против Сисмонди Мак-Куллох, Рикардо и Ж.Б.Сэй.
Сисмонди восстает против классиков не только по вопросу о методе, но особенно по вопросу о предмете политической экономии. В их глазах, говорит он, политическая экономия есть наука о богатствах - хрематистика (наука о стяжании), как говорил Аристотель. Но истинным предметом экономической науки является человек, или точнее "физическое благополучие человека". Рассматривать богатство само по себе, забывая о человеке, - лучшее средство вступить на ложный путь. Поэтому наряду с производством богатств, почти исключительно занимавшим классиков, следует отвести по крайней мере такое же большое место для теории распределения. Правда, классики могли бы ответить, что если они и отводили производству первое место, то делали это потому, что, по их мнению, умножение продуктов было условием всяческого прогресса распределения их. Но Сисмонди думает не так. По его мнению, богатство постольку заслуживает своего названия, поскольку оно распределяется в должных пропорциях. Вне такого распределения с ним нельзя связывать ни такого представления, ни такого значения его. Более того, в распределении богатства он отводит совершенно особое место тем, кого он называет бедняками, тем, кто имеет лишь руки, чтобы существовать, и кто страдает с утра до вечера на заводах или на полях. Они образуют большинство населения, и его прежде всего интересует то, как изобретение машин, свобода конкуренции и режим частной собственности отражаются на судьбе этих бедняков. "Политическая экономия, - говорит он в другом месте, - становится теорией благотворительности в большом масштабе, и все то, что в последнем счете не имеет в виду счастья людей, не имеет никакого отношения к этой науке".
В действительности Сисмонди интересует не столько политическая экономия, сколько то, что с того времени во Франции называют economic sociale (социальной экономией), а в Германии - Socialpolitik (социальной политикой). Оригинальность его в истории экономических учений в том именно и заключается, что он заложил начало такому изучению. Ж.Б.Сэй высокомерно третирует противоречивые определения, данные Сисмонди политической экономии: "Господин Сисмонди называет политическую экономию наукой, которая берется стоять на страже счастья человеческого рода. Он, несомненно, хотел сказать: наукой, которой должны овладеть те, которые берутся стоять на страже счастья человеческого рода. Несомненно, правители, если они хотят быть достойными своего положения, должны знать политическую экономию, но счастье человеческого рода было бы жестоким образом скомпрометировано, если бы оно покоилось на правящих, а не на уме и труде управляемых". "Благодаря ложным представлениям, - прибавляет он, - распространенным насчет регламентарной системы, большинство немецких писателей смотрят на политическую экономию как на науку об управлении".
§ 2. Критика перепроизводства и конкуренции
Ошибаясь насчет метода и даже насчет предмета политической экономии, хрематистическая школа заблуждалась, что не удивительно, и насчет ее практических выводов. Хрематистическая школа толкала производство к безграничному расширению, без меры хвалила благодеяния конкуренции и в заключение приходила к гармонии интересов и невмешательству правительства. На эти три существенных пункта и обрушится критика Сисмонди.
Прежде всего ее неосмотрительное пристрастие к производству. Общий рост производства, говорят классические писатели, не представляет никаких неудобств благодаря спонтанному механизму, который немедленно исправит ошибки предпринимателей, если они в каком-нибудь пункте зайдут за пределы спроса: падение цен предупредит их, что они идут по ложному пути и что следует направить их силы к иной цели; точно так же повышение цены уведомит производителей, что предложение недостаточно и что нужно больше производить. Таким образом, допущенные ошибки всегда мимолетны и преходящи.
На это Сисмонди отвечает: если бы, вместо того чтобы рассуждать абстрактно, экономисты рассматривали факты во всей их подробности, если бы, вместо того чтобы принимать в соображение продукты, они рассматривали людей, они не принимали бы так легкомысленно участия в заблуждениях, производителей. Рост предложения, если оно недостаточно по сравнению с прогрессирующим спросом, никому не вредит и всем приносит пользу. Это верно. Но когда потребности растут не так быстро, как предложение, то ограничение излишнего предложения происходит не так легко. Кто же поверит, что капиталы и труд с сегодня на завтра смогут покинуть падающую индустрию и перебраться в другую? Никто. Рабочий не может сразу оставить профессию, которой он жил, к которой он подготовлялся годами ученичества, "часто долгими и губительными", профессию, где он отличается своей профессиональной ловкостью, преимуществами и которой он не воспользуется в другом месте. Чтобы не покидать своей профессии, он скорее согласится понизить свою заработную плату, продолжить свой рабочий день, "он останется на работе 14 часов в день, откажется от времени, которое ему давалось раньше на удовольствия и развлечения, и то же самое число рабочих даст значительно больше продуктов". Что касается фабриканта, то он не больше рабочего будет склонен оставить мануфактуру, в устройство и оборудование которой он вложил половину или три четверти своего состояния. Основные капиталы не могут переноситься из одного завода в другой. К тому же фабрикант удерживается привычкой, "моральной силой, которая не подчиняется расчету", и, подобно рабочему, он цепляется за дело, которое он создал и которое доставляет ему средства существования. Таким образом, далекое от того, чтобы самопроизвольно ограничиваться, производство останется тем же или, может быть, увеличится... Однако приспособление производства будет, несомненно, совершаться, и оно в конце концов уступит, но в сопровождении скольких бедствий! "Производители уйдут от работы, и их число уменьшится лишь тогда, когда часть владельцев заводов обанкротится и часть рабочих умрет в нищете". "Воздержимся, - говорит он в заключение, - от этой опасной теории равновесия, которое восстанавливается само собой... Правда, со временем некоторое равновесие восстанавливается, но путем невероятных страданий". Это замечание, верное уже во времена Сисмонди, ныне лежит в основе преследуемой трестами и картелями политики.
Как главным образом происходит рост производства в XIX столетии? Путем размножения машин. Следовательно, наш автор направляет свои яростные нападки против машин. И за это главным образом на него смотрели как на реакционера и даже как на невежду, и за это он потерял на целые полстолетия свое место среди экономистов. В вопросе о машинах классические экономисты тоже единодушны... По их мнению, машины благодетельны, потому что, доставляя товары по более дешевым ценам, они освобождают часть дохода потребителя, увеличивают вследствие этого спрос на другие продукты и обеспечивают таким образом занятие труду, который они вытеснили. Сисмонди не отрицает, что теоретически равновесие в конце концов восстановится: всякое новое производство должно со временем создать где-нибудь новое потребление. Но посмотрим на действительность, перестанем "отвлекаться от времени и пространства", отдадим себе отчет в препятствиях и трениях социального механизма. Что мы видим? Непосредственный результат введения машин - выбрасывание рабочих на мостовую, рост взаимной между ними конкуренции, падение на рынке заработной платы всех других рабочих, наконец, уменьшение их потребления и вследствие этого - спроса их. Далекие от того, чтобы всегда быть благодетельными, машины приводят к полезным последствиям лишь при условии, если их введению предшествовали рост дохода и вследствие этого рост возможности спроса на новый труд для замененных машинами рабочих. "Никто, конечно, не будет спорить, что выгодно заменить человека машиной при условии, если этот человек найдет себе работу в другом месте"2.
Ни Рикардо, ни Сэй не оспаривали этого. Они как раз утверждали, что результатом введения машин всегда бывает создание в другом каком-нибудь месте спроса на труд. В аргументации Сисмонди над ним тяготеет та же самая неправильная мысль, которая выше привела его к допущению возможности общего перепроизводства, а именно мысль, что росту производства всегда должен предшествовать известный новый спрос; он не хочет допустить, что сам по себе рост производства косвенным путем создает этот спрос.
Зато правильным в воззрениях Сисмонди, - и на это необходимо указать, - остается его протест против индифферентного отношения классиков к страданиям переходных периодов.
Классические экономисты часто рассматривали создаваемые крупной промышленностью бедствия с тем же хладнокровием, с каким последователи Маркса смотрят на катастрофы неизбежной революции в будущем. Из множества других сходных черт между марксистами и классиками это одна из наиболее характерных. Разве величие нового режима не стоит нескольких жертв? Но Сисмонди - историк. Он интересуется как раз теми переходными периодами, которые ведут от одного строя к другому и вмещают в себе столько незаслуженных страданий. Он хотел бы укротить жестокость их, облегчить переход от данной эпохи к следующей. Нет ничего законнее этой претензии. Сам Ж.Б. Сэй признавал ее (правда, в очень слабой мере), и в этом именно заключается роль социальной экономии.
Перейдем к другому замечанию Сисмонди, не менее справедливому. Ему не нравится не только то, что рабочие вытесняются машинами, но и то, что занятые рабочие имеют лишь очень ограниченную часть из благодеяний, доставляемых машинами. Классики довольствовались тем, что рабочий как потребитель покупал дешевые продукты. Сисмонди требует большего. Поскольку труд рабочих обременителен, разве не было бы справедливо, чтобы они получили некоторую выгоду от введения машин в форме большего досуга? В современной социальной системе благодаря происходящей между рабочими конкуренции, причиной которой в их глазах является избыток народонаселения, машина не только не увеличивает их досуга, но, наоборот, усиливая конкуренцию, понижает заработную плату, вызывает большее напряжение со стороны рабочего и заставляет его удлинять свой рабочий день. В этом Сисмонди нам кажется еще правым. Непонятно, почему потребитель один извлекает всю выгоду из машин, от которых рабочий ничем не пользуется, если речь идет о предметах, не входящих в рабочее потребление; не было бы ничего неприемлемого в том, чтобы выгоды прогресса делились, по крайней мере в течение некоторого времени, между потребителем и рабочим, как это происходит в настоящее время между изобретателем, предпринимателем и обществом. Эта мысль, кстати сказать, вдохновляет ныне тактику некоторых профессиональных союзов, когда они принимают известную новую машину при условии сокращения их труда и повышения их заработной платы.
Примененный к производству и машинам метод Сисмонди приводит его к суждениям, совершенно отличным от тех, какие высказывали классики. То же относится к конкуренции.
Адам Смит писал: "Если вообще какая-нибудь отрасль промышленности или какая-нибудь область труда выгодна для публики, она будет становиться еще более полезной по мере того, как конкуренция в ней будет более свободной и более общей". Сисмонди оспаривает эту доктрину и приводит против нее два неодинаковой ценности основания.
Первое основание внушено неверной идеей, которую мы уже встречали выше и согласно которой никакой прогресс в производстве не бывает полезным, если ему не предшествует более интенсивный спрос. Конкуренция будет благодетельной, если она побудит предпринимателей умножать свои продукты, чтобы удовлетворять подобному спросу. Она будет вредной в противоположном случае, ибо если потребление остается постоянным, единственным результатом конкуренции будет то, что она поможет более ловкому предпринимателю или предпринимателю с большими капиталами разорить своих соперников дешевизной товаров, привлечь к себе покупателей своих конкурентов; публика ничего не выгадает от этого. И такое зрелище жизнь представляет нам на каждом шагу:
промышленник рассчитывает не на предполагаемую выгоду публики, а исключительно на надежду увеличить свои барыши в борьбе с конкурентами. Довод Сисмонди наталкивается здесь на то же самое возражение, которое только что было сделано: дешевизна продуктов, освобождая часть дохода, создает больший спрос для других продуктов и таким образом исправляет вызванное ею зло. Концентрация промышленности дает обществу те же самые выгоды, какие дают машины, и доказывается это положение теми же самыми аргументами.
Но Сисмонди выставляет более серьезный аргумент против конкуренции. Погоня за дешевизной, замечает он, толкает предпринимателя к экономии не только на вещах, но даже и на людях. Конкуренция повсюду заставила вербовать для фабрик женщин и детей на место взрослых мужчин. Некоторые предприниматели, чтобы извлечь из этих человеческих сил максимум дохода, принуждают их к изнурительному труду днем и ночью и платят им за это смехотворно низкую заработную плату. Чему же служит дешевизна, полученная при таких условиях? Жалкая выгода, извлекаемая публикой, с лихвой компенсируется потерей силы и здоровья рабочих. Конкуренция подтачивает здесь самый драгоценный из капиталов - силу расы. Сисмонди указывает на рабочих в Гренобле, зарабатывающих 6-8 су в день за 14-часовой труд, на детей 6-8 лет, работающих в прядильнях 12-14 часов "в атмосфере, пропитанной пылью и пухом, где они гибнут от чахотки, не достигши 20 лет". "Это слишком дорогая плата за расширение национальной торговли, - заключает он, - если она создает несчастный и страдающий класс", а в одной, часто цитируемой фразе он восклицает: "Прибыль работодателя иногда есть не что иное, как грабеж рабочего, трудом которого он пользуется; он зарабатывает не потому, что его предприятие производит гораздо больше, чем оно стоит, а потому, что он не соглашается давать рабочему достаточного вознаграждения за его труд. Такая индустрия - социальное зло".
Как не согласиться с правильной мыслью Сисмонди? Если дешевизна продуктов получается ценой постоянного ухудшения здоровья рабочих, то очевидно, что конкуренция приносит больше зла, чем добра. Сохранять живые богатства страны есть не менее драгоценный общественный интерес, чем облегчение производства материальных богатств. Указывая на конкуренцию как на обоюдоострое оружие, Сисмонди проложил путь для тех, кто весьма основательно требует от государства, чтобы оно положило ей пределы и начертало для нее правила.
Можно было бы пойти дальше и в только что приведенном нами месте увидеть безусловное осуждение самой прибыли. Это привело бы не к чему иному, как к связи доктрины Сисмонди с социалистическими доктринами. Иногда признавали это, но, по нашему мнению, неправильно.
Несомненно, в некоторых местах Сисмонди выражается почти так, как будут выражаться Оуэн, сенсимонисты и Маркс. Так, в его "Очерках политической экономии" читаем следующую фразу: "Почти можно было бы сказать, что современное общество живет за счет пролетария, за счет доли, которую оно отрывает у него из вознаграждения за его труд". А в другом месте: "Тут был грабеж, тут было обворовывание богачом бедняка, если тот богач получает с плодородной и хорошо обработанной земли доход, который позволяет ему утопать в роскоши, между тем как земледелец, создавший этот доход, умирает от голода, не будучи в состоянии взять его себе". В некоторых местах, прибегая к выражению "mieux-value" (сверхстоимость), Сисмонди как будто даже предвещает теорию прибавочной стоимости (plus-value) Маркса. На самом деле здесь только словесная аналогия. Когда Сисмонди говорит о сверхстоимости, он обозначает ею постоянно растущую ценность, ежегодно создаваемую в данной прогрессивной стране не одним трудом, а общими усилиями труда и капитала. Мысль Маркса заключается в том, что только труд создает ценность, но ему совершенно чужда мысль, что получение прибыли и процента составляет кражу у рабочего. Сисмонди признавал, что доход землевладельца и капиталиста происходит от труда, которого они не выполняют. Он основательно различает доход от труда и доход от земельной собственности, но последний в его глазах не менее законен, чем первый, ибо, говорит он, получающие доход без труда "получили на него перманентное право благодаря первоначальному труду, который сделал более прибыльным годовой труд". Когда Сисмонди пишет, что рабочего грабят, он хочет этим просто сказать, что иногда рабочего недостаточно оплачивают, что он получает недостаточно средств существования, что с точки зрения общечеловеческой его следовало бы лучше вознаграждать, но это ни в коем случае не значит, что само по себе несправедливо присвоение землевладельцем или капиталистом части социального продукта. Его точка зрения не отличается от той, на которую впоследствии встанут германские государственные социалисты для оправдания своей социальной политики.
Но не склоняясь к социализму, критика Сисмонди сильно расшатывает либерализм, с поразительной ясностью доказывая ложность положения, которое утверждали физиократы и которое Смит в свою очередь старался доказать, - положения о естественном совпадении частного и общественного интересов. Правда, утверждая его, Смит думал лишь о производстве, но заслуга Сисмонди в том именно и заключается, что он проверил значение его на распределении богатств. Таким образом, проверяя положение экономического либерализма на фактах, Сисмонди вынужден оспаривать самое основание его. И - интересно - он сам удивляется этому. A priori ему кажется верным положение о тождестве частного интереса с общественным. Действительно, не покоится ли оно на мысли о том, что "каждый лучше понимает свой интерес, чем невежественное и невнимательное правительство, а интересы отдельных лиц образуют общественный интерес". "То и другое верно". Отчего же происходит, что факты опровергают выводы? Тут мы подходим к центральному пункту мировоззрения Сисмонди - пункту, где он, покидая чисто экономическую почву, на которой стояли классики, вступает в новую область - область распределения собственности. В социальном факте неравномерного распределения собственности между людьми и проистекающего отсюда неравенства сил у договаривающихся сторон Сисмонди найдет объяснение противоречия между частным и общественным интересами.
§ 3. Отделение собственности от труда. Объяснение пауперизма и кризисов
Сисмонди первый сформулировал мысль, что индустриальное общество имеет тенденцию к распадению на два абсолютно различных класса: на класс работающих и класс владеющих, или, как он часто говорит, на богачей и бедняков. Свобода конкуренции ускоряет это распадение, она губит все промежуточные слои и ставит лицом к лицу пролетариев и капиталистов. "Промежуточные слои исчезли, - говорит он в другом месте. - Мелкие собственники и фермеры в деревнях, мелкие хозяйчики и мастера и мелкие лавочники в городах не могли выдержать конкуренции с руководителями крупных предприятий. В обществе нет больше ни для кого места, кроме крупного капиталиста и наемника, и на глазах у всех ужасающим образом рос раньше почти незаметный класс людей, которые абсолютно не имеют никакой собственности". "Мы находимся в совершенно новых условиях общественной организации, которых мы до настоящего времени еще не знали. Мы стремимся всякую собственность отделить от всякого труда... В этом я вижу опасность".
Этот закон капиталистической концентрации, который будет играть в системе Маркса такую важную роль и который является верным относительно предприятий (если только он действительно верен), но, по-видимому, неприменим к собственности (в том смысле, что концентрация труда вполне совместима с рассеянием собственности), - этот знаменитый закон нашел в Сисмонди своего первого верующего. И Сисмонди дал ему поистине захватывающее изложение. Он показывает, какие опустошения производит этот закон в земледелии, в индустрии и торговле: "В Англии, вся поверхность которой определяется в 34 250 000 акров, все земледельческие работы в 1831 г. были выполнены 1 046 982 земледельцами, и это число еще приуменьшено. Не только все мелкие фермеры спустились до положения поденщиков, но и громадное количество поденщиков было принуждено отказаться от полевых работ... Индустрия городов еще с большей суровостью, чем индустрия сельскохозяйственная, усвоила принцип соединения сил и капиталов... Первыми исчезли в Англии мануфактуры, работавшие с капиталом в 1000 фунтов стерлингов, а те, которые работали с капиталом в 10 000 фунтов стерлингов (250 000 франков), стали считаться мелкими и слишком мелкими; они были разорены и уступили место крупным. Ныне те, которые работают с капиталом в 100 000 фунтов стерлингов, считаются средними, и, может быть, недалеко то время, когда они едва будут в состоянии выдерживать конкуренцию мануфактур, которые будут работать с капиталом в 1000 000 фунтов стерлингов... Мукосеялки Жиронды делают лишними мельников, крупные бондарные заведения Луары делают лишними мелких бондарей... Пароходные и железнодорожные предприятия, общества дилижансов и омнибусов с огромными капиталами вытесняют жалкие промыслы независимых лодочников, извозчиков, возчиков... Крупные розничные торговцы открывают в больших городах огромные магазины и при помощи вновь открытых быстрых способов перевозки снабжают потребителей товарами в самых отдаленных уголках своей страны. Они идут к тому, чтобы уничтожить всех оптовых торговцев, всех розничных торговцев, всех мелких лавочников, населявших провинциальные города, и они вытесняют этих независимых людей коммивояжерами, наемниками пролетариями".
Посмотрим теперь на последствия подобного положения вещей. В противоположности между этими двумя социальными классами, к которой стремятся свестись все некогда существовавшие различия, мы найдем объяснение и бедности рабочих, и экономических кризисов.
Действительно, откуда происходит бедность рабочих, как не от того, что, будучи в слишком большом количестве по сравнению со спросом на труд, они принуждены для поддержания своего существования соглашаться на первую предложенную заработную плату вопреки собственному интересу и интересу своего класса в целом. Кто же поставил "бедняка в необходимость подчиняться под страхом голодной смерти тяжелым и все более становящимся тяжелыми условиям"? Отделение собственности от труда. Если бы, как некогда, рабочий был независимым ремесленником, он мог бы предвидеть свой доход и ограничить свое потомство, ибо народонаселение всегда регулируется сообразно доходу. Ныне, лишенный всякой собственности, он имеет единственный доход от пользующегося его трудом капиталиста. Совершенно не зная о предстоящем спросе на продукты и о количестве необходимого для их производства труда, он совершенно не имеет повода напрягать свою предусмотрительность и не будет ее напрягать. Народонаселение растет или уменьшается по прихоти капиталиста. "Всякий раз, как будет спрос на труд и за него будет предлагаться достаточная заработная плата, рабочий будет размножаться. Если спрос прекратится, рабочий погибнет".
Это та самая теория народонаселения и заработной платы, которую мы встречали у Адама Смита; у последнего население, как и всякий другой товар, размножается или сокращается сообразно потребностям производства. В отличие от Адама Смита Сисмонди видит в этом не доказательство гармоничного приспособления предложения к спросу, а один из плачевных результатов отделения собственности от труда3. Впрочем, Сисмонди и Смит допускают ту же ошибку, которую вместе с ними допускают Мальтус и Ри-кардо: они думают, что высокая заработная плата по необходимости вызывает размножение населения, между тем как ныне факты, по-видимому, доказывают, что известные, вызываемые большей имущественной обеспеченностью привычки стремятся, наоборот, в известных случаях ограничить его. Как бы там ни было, но неимущий класс, т.е. большинство наций, рассматривается как простое орудие в руках имущих. Последние берут его или бросают по прихоти своей фантазии или своей выгоды.
Все, касающееся промышленных рабочих, не менее верно и относительно сельских рабочих, и Сисмонди вводит здесь в оборот знаменитую противоположность между чистым и валовым продуктом, которым с того времени занималось столько экономистов. Если бы все крестьяне были собственниками земли, у них была бы уверенность найти на своем поле по крайней мере средства для поддержания своего существования. Они никогда не довели бы до того, чтобы валовой продукт пал ниже уровня достаточных для их поддержания средств существования. Но положение дел меняется с возникновением крупной земельной собственности, с превращением крестьянина в сельскохозяйственного рабочего. Крупный землевладелец стремился лишь добыть чистый продукт, разницу между стоимостью производства и продажной ценой. Какое ему дело, что он жертвует валовым продуктом, - лишь бы возрастал чистый продукт. Возьмем, например, хорошо обработанный участок, который приносит 1000 экю валового продукта фермеру и 100 экю ренты землевладельцу. Собственник решает, что он приобретет 110 экю, если превратит участок в пустошь и сдаст его под пастбище. "Он прогонит своего садовника или своего виноградаря и приобретет 110 экю, а нация потеряет 890 экю, она оставит без употребления и, следовательно, без прибыли все капиталы, которые были вложены в столь выгодное производство; она оставит без труда и, следовательно, без дохода всех поденщиков, труд которых представлял этот продукт". И потоком льются примеры из-под пера писателя: герцогиня де Страффорд и другие крупные шотландские землевладельцы прогоняют своих фермеров с их насиженных мест, отправляют их в города или массами сажают на отправляющиеся в Америку суда, чтобы их поля превратить в громадные пастбища; в Италии кучка спекулянтов, называемых mercanti di tenute, из тех же соображений мешает заселению и обработке римской деревни, "этой чудовищно плодородной территории, где 5 десятин кормили целую семью и давали одного солдата" и откуда ныне постепенно прогнали все население и снесли "отдельные домики, деревеньки, изгороди, виноградники, оливковые сады и все насаждения, которые требовали постоянного ухода, труда, а главное - привязанности человека", чтобы заменить их стадами скота и несколькими пастухами. Правильная критика, но она метит в злоупотребления частной собственностью, а не в принцип чистого дохода, ибо крестьянин-собственник так же следует этому принципу, как и крупный земельный магнат; он неизбежен повсюду, где производство имеет в виду рынок.
Наконец, этой же противоположностью между собственностью и трудом объясняются экономические кризисы.
По Сисмонди, кризисы отчасти объясняются трудностью хорошо знать рынок, сделавшийся слишком обширным, а также тем фактом, что производители руководствуются больше умножением своих капиталов, чем потребностями рынка. Но прежде всего они объясняются неправильным распределением дохода. Последствием отделения собственности от труда является то, что увеличиваются только доходы владеющих, а доходы рабочих всегда остаются на уровне ограниченного минимума. Отсюда с необходимостью вытекает недостаток гармонии в спросе на продукты. При условии равномерного распределения собственности и почти общего увеличения доходов в росте спроса тоже наблюдалась бы известная равномерность. В индустрии, создающей продукты для удовлетворения самых существенных и самых общих потребностей, производство росло бы правильно и безостановочно. В действительности же увеличивается только доход богачей. Поэтому на место спроса на предметы общего потребления они устанавливают все более растущий спрос на изысканные предметы, бросают основные производства и требуют создания производств предметов роскоши. Если же последние умножаются не слишком быстро, они для удовлетворения своих вкусов обращаются за границу. Что происходит от этих непрестанных колебаний? Брошенные отрасли промышленности должны распустить своих рабочих; с другой стороны, новые отрасли производства развиваются медленно; за это время рассчитанные рабочие, остающиеся безработными, вынуждены сократить свое потребление, вследствие чего наступает постоянное недопотребление, которое с необходимостью влечет за собой кризисы соответствующих отраслей промышленности. "Вследствие концентрации состояний у небольшого числа собственников внутренний рынок все более сужается и индустрия все более вынуждается искать сбыта своим товарам на внешних рынках, где ей грозят еще более значительные пертурбации". Таким образом, "потребление одного фабриканта-миллионера, заставляющего работать в своей мастерской тысячу рабочих, доведенных до пределов крайней нужды, неравноценно в глазах нации потреблению сотни фабрикантов, менее богатых и заставляющих работать каждый лишь по десять рабочих, но менее бедных".
Данное Сисмонди объяснение кризисов, объяснение, воспринятое с того времени очень многими авторами, не из очень основательных. Трудность приспособления производства к спросу, вероятно, не исчезнет, если даже распределение богатств станет более равномерным. Впрочем, то, о чем говорит Сисмонди, есть скорее хроническая заминка в известных отраслях промышленности, чем острые и периодические кризисы. Но за его теорией остается по крайней мере та заслуга, что она пытается дать объяснение еще непонятному явлению, тогда как Ж.Б.Сэй и Рикардо предпочитали обходить его молчанием или считать второстепенным под тем предлогом, что в конечном счете равновесие всегда восстанавливается.
§ 4. Реформаторские проекты Сисмонди. Его влияние на историю экономических доктрин
Главный интерес книги Сисмонди заключается не в научных объяснениях поразивших его фактов. В этом отношении она мало удовлетворительна. Его анализ часто поверхностен и упрощен. Его заслуга скорее всего состоит в том, что он выдвинул на первое место факты, которые оставались незамеченными благодаря господствующей тенденции политической экономии. В общем все его учение, по нашему мнению, проникнуто пессимистической точкой зрения на экономический прогресс. Он смело показал обратную сторону медали, у которой другие, и в том числе те, которых мы поместили среди пессимистов, - Рикардо и Мальтус, ничего не хотели видеть, кроме блестящей стороны. После Сисмонди уже нельзя больше говорить о спонтанной гармонии интересов; нельзя больше забывать, какие бедствия и страдания скрывает в себе прогресс производства; нельзя больше скользить по кризисам как по явлениям преходящим и безразличным; нельзя больше забывать, какую роль играет в экономическом мире неравномерное распределение собственности и доходов, полагающее между договаривающимися сторонами колоссальное неравенство, которое часто сводит к нулю при спорах свободу спорящих; нельзя, словом, больше забывать социальных последствий экономических переворотов. А вследствие этого становится уместной социальная политика. Об этой политике нам и остается еще поговорить, Если свободная игра частных интересов так часто приводит их в противоречие с общими интересами, то, с точки зрения Сисмонди, не имеет никакого смысла проповедуемое школой Адама Смита государственное невмешательство. Наоборот, для общества открывается широкое поле для вмешательства, чтобы указывать пределы частной инициативе и исправлять злоупотребления отдельных лиц. Таким образом, Сисмонди был первым проповедником принципа государственного вмешательства.
Государство, по его мнению, должно направить свою деятельность прежде всего на то, чтобы сдерживать разнузданность производства и тормозить слишком быстрый прогресс новых изобретений. Сисмонди мечтает о таком развитии промышленности, которое шло бы медленными шагами, никому не причиняя вреда, не сокращая ничьего дохода и даже не уменьшая нормы процентов. Вследствие своей чувствительности он становился робким, и его противники смеялись над его филантропией. Даже сенсимонисты, сочувственно относившиеся к некоторым его взглядам, упрекали его за то, что он "позволял ей сбивать себя с толку". Такое настроение его ума отражалось даже на его частной жизни: "У него был, - рассказывает Сент Бев, - такой плохой и неумелый слесарь, что все отказывали ему, а он держал его до конца, несмотря на весь вред от него, чтобы не лишить его последнего места". Сисмонди хотел бы, чтобы и общество поступало так же по отношению к отсталым отраслям промышленности. Он прибегает к сравнению с Гандаленом, сказочным колдуном, который, пустив в ход одним магическим словом автоматическую водокачку, видит, как ведра с водой бегут одно за другим и дом скоро зальет водой, а он не найдет слова, чтобы остановить ее. Вместо того чтобы понуждать к производству, правительство должно умерять "слепое рвение". Обращаясь к ученым, Сисмонди умоляет их приостановиться с изобретениями (напоминает слова экономистов: laissez faire, laissez passer) и "дать также поколениям, ставшим излишними, время пройти". Он хранит тайную симпатию к старому режиму корпораций и привилегированных цехов. Осуждая их как учреждения, не соответствующие интересам производства, Сисмонди, однако, задается вопросом, нельзя ли почерпнуть в них опыт для обуздания злоупотреблений конкуренции.
На самом деле, Сисмонди, по-видимому, сам не сомневался, что ограничение производства под предлогом избежать непосредственных страданий замедлит прогресс благосостояния даже тех классов, о которых он заботится. Его точку зрения можно объяснить лишь его ошибочным убеждением в том, что уже в настоящее время производство в Европе в состоянии удовлетворить все потребности. Никогда Сисмонди не подозревал относительной бедности индустриальных обществ, которая так живо поражала Ж.Б. Сэя. Впрочем, он очень хорошо отдает себе отчет в том, что политику правительства в этом пункте изменить нелегко, и обращает свои надежды в другую сторону.
Так как главными причинами современных зол являются неуверенность рабочих классов в получении дохода и отсутствие у них собственности, то в эту сторону и следует направить все усилия правительства.
Первой целью, следовательно, будет восстановление повсюду, где возможно, объединения труда с собственностью. Для этого Сисмонди проповедует в земледелии возврат к тому, что он называет патриархальной собственностью, т.е. к увеличению числа крестьян-собственников. В "Новых началах" он дал блестящее описание счастливого житья их. В индустрии он хотел бы возродить независимого ремесленника: "Я хочу, чтобы промышленность городов, равно как и промышленность сельская, была разделена между множеством отдельных независимых мастерских, а не была соединена под руководством одного хозяина, который распоряжается сотнями или тысячами рабочих; я хочу, чтобы капиталы, вложенные в промышленность, были поделены между множеством средних капиталистов, а не были соединены в руках одного человека, владельца многих миллионов; я хочу, чтобы промышленный рабочий имел надежду, почти уверенность, стать компаньоном своего хозяина, чтобы он женился лишь тогда, когда будет иметь известную часть предприятия, вместо того чтобы, как это бывает ныне, стариться без надежды на движение вперед". Такова цель.
А средства? В средствах Сисмонди оказывается чрезвычайно робким. Сделав воззвание к законодателю, он отказывается указать ему путь. В припадке скептицизма и неуверенности он даже спрашивает себя, возможны ли какие-нибудь средства? Он объявляет себя противником коммунизма, отвергает утопии Оуэна, Томпсона, Фурье, хотя признает тождество их и своей цели. Он, по-видимому, не понимает, что этот, проповедуемый им, "морселлизм" не менее химеричен, чем пугающая его коммунистическая утопия. Сисмонди отвергает систему Оуэна, потому что видит в ней "это химерическое желание поставить на место личного интереса интерес корпорации", но он не понял, что у Оуэна речь идет не о корпорации. Если бы Сисмонди жил в наше время, он, вероятно, проповедовал бы кооперацию.
Но в ожидании реализации объединения собственности с трудом Сисмонди требует для настоящего времени несколько очень простых реформ для устранения самых вопиющих страданий рабочего класса. Он хотел бы, чтобы прежде всего возвратили или, лучше сказать, дали рабочим право коалиции, затем, чтобы запретили труд детей и воскресный труд, а также ограничили бы труд взрослых рабочих. Он хотел бы наконец, чтобы установили то, что он называет "профессиональной гарантией", т.е. чтобы возложили на нанимателя (сельскохозяйственного или индустриального) обязанность содержать за свой счет рабочего во время болезни, безработицы и старости. Если бы этот принцип был принят, у нанимателей не было бы интереса бесконечно понижать заработную плату своих рабочих или вводить машины и без нужды увеличивать производство. Сделавшись ответственными за судьбу своих рабочих, они отдавали бы себе отчет, какое влияние на их благосостояние оказывают все нововведения, которые они ныне рассматривают лишь с точки зрения своих барышей. В этом предложении можно было бы, пожалуй, увидеть предвосхищение идеала крупных законодательных актов социального страхования, которое вводится у себя европейскими странами в продолжении последних 30 лет. Но это только отчасти. У Сисмонди не общество должно нести ответственность, а хозяин, и он ставит в упрек английским законам о благотворительности, в частности знаменитому закону о бедных, именно то, что они поощряют хозяев к понижению заработной платы и к индифферентности к судьбе рабочих.
В общем, в его реформаторских проектах, как и в его критике экономистов, проглядывают то колебание и та неуверенность, которые порождаются в нем постоянным конфликтом между разумом и чувством. Слишком умный, чтобы не видеть благодеяний нового промышленного строя, слишком чувствительный, чтобы не быть взволнованным некоторыми его печальными последствиями, слишком консервативный и слишком осторожный, чтобы мечтать о полном общественном перевороте, он стоит изумленный и опечаленный бессилием людей перед злом. Но он не чувствует себя способным открыть средство и сам в трогательных выражениях делает скромное признание в этом:
"Указав на то, где, по моему мнению, принцип и где справедливость, я признаю, что не чувствую в себе сил указать средства для проведения их в жизнь. Распределение плодов труда между теми, кто способствует их производству, мне представляется неправильным; но мне кажется, что почти выше человеческих сил представить себе строй собственности, абсолютно отличный от того, который нам известен по опыту".
* * *
Интересно отметить уже в учении Сисмонди очень развитые зародыши многих тенденций, которые в течение XIX столетия приобретут громадное значение. В его лице классическая школа встречает на своем пути первого критика, и уже он подводит итог тем главным "еретическим" положениям, против которых ей придется впоследствии бороться и которые заслонят ее от внимания общества. Произведение ли Сисмонди определило эти новые тенденции? Это кажется маловероятным. Его непосредственное влияние было очень ограничено; оно отразилось, как мы скоро увидим, только на социалистах. Его книга была довольно быстро забыта, и только в наше время вновь постигли ее значение. Точнее было бы сказать, что в течение XIX столетия происходили возрождение и самопроизвольный расцвет представляемых Сисмонди идей. Но тем не менее он первый осмелился поднять голос против принципов, стремившихся превратиться в догмы; он первый вопреки господствующему мнению подчеркивает факты, которые не укладываются в широкие и простые обобщения его предшественников. Если он и не является главой новых школ, то во всяком случае он их предтеча. Они будут вдохновляться теми же чувствами и формулировать те же идеи.
Методом своим он предваряет историческую школу. Его определению политической экономии как "философии истории" посчастливится, и оно будет воспринято Рошером, Книсом и Гильдебрандом. Его призыв к наблюдению над фактами, его критика дедуктивных выводов и поспешных обобщений будут возобновлены Ле-Плеем во Франции, Шмоллером в Германии, Клайфом Лисли и Тойнби в Англии. Основоположники немецкой исторической школы, очень плохо осведомленные об иностранных писателях, принимали его за социалиста. Но новая историческая школа вернула должное его идеям и видит в нем одного из первых своих представителей.
В его призывах к чувству, в его симпатии к рабочему классу, в его критике промышленного строя, машин, конкуренции и личного интереса, признаваемого за единственный экономический двигатель, уже проглядывает бурная реакция чувств на бесстрастность ортодоксальной экономии. В его учении как будто бы слышатся голоса рескиных, карлейлей и всех социальных христиан, которые во имя христианского милосердия и общечеловеческой солидарности будут протестовать против социальных последствий крупной индустрии. Как и Сисмонди, социальный христианин поднимается не против политической экономии самой по себе, но скорее против слишком буржуазных и слишком легко удовлетворяющихся тенденций тех, кто исповедует ее. Он возбудит пристрастное преследование не столько против науки, сколько против официальных представителей ее и против общества, которое пользуется ею для оправдания собственного эгоизма.
Наконец, своим призывом к государственному вмешательству Сисмонди открывает реакцию против абсолютного либерализма, которая будет, не переставая, расти в течение XIX столетия и найдет свое самое решительное выражение в катедер- и государственном социализме. Во Франции он первый требует рабочего законодательства и старается указать правительству его место в направлении экономических дел. После него со дня на день становится все более ясной невозможность полного устранения государства от экономической области, но здесь Сисмонди оставляет лишь стремления, завет и никакого плана действия.
Таким образом, идеи Сисмонди в трех различных направлениях образуют три могучих течения мысли, и неудивительно, что интерес к его произведениям растет по мере того, как все с большей силой развиваются новые, им отмеченные тенденции.
Что касается его непосредственного влияния на современных экономистов, то оно было очень слабым. Некоторые из них заражались пламенем его сердца, его нежностью к слабым, его милосердием к рабочему классу, но они никогда не видели в этом достаточного основания для отказа от классического либерализма. В частности, Бланки допускает умерение строгости принципа laisser faire. Теодор Фикс, Дроз, по-видимому, были на один момент захвачены его влиянием, и Сисмонди одно время мог думать, что "Revue mensuelle de I'Economie politique" ("Ежемесячное обозрение по политической экономии"), основанное Фиксом в 1833 г., защищает его идеи, но "Обозрение" скоро прекратилось, а до прекращения повернулось к "ортодоксии". Один только Бюрэ в своем произведении "La misere des classes laborieuses en France et en Angleterre" ("Нищета рабочих классов во Франции и в Англии")5 прямо объявляет себя учеником Сисмонди, и он действительно был им. К этим авторам, может быть, следовало бы присоединить Вилльнев-Баржмона, автора "Economic politique chretienne" ("Христианская политическая экономия"), вышедшей в 1834 г. в трех томах, в которой он часто вдохновляется учением Сисмонди.
Зато социалисты часто читали и много обдумывали Сисмонди, который не был социалистом. На них главным образом отразилось его влияние. Что же поражало в его учении? Разве вся критическая часть его произведения не составляет сильнейшего обвинительного акта против конкуренции и неравенства состояний? Луи Блан читал его и заимствовал у него много аргументов против конкуренции. Еще больше, чем Луи Блан, почерпнули в его книге два немецких социалиста - Родбертус и Маркс. Родбертус заимствует у него теорию кризисов и идею, что социальный прогресс приносит пользу лишь владеющим классам. Маркс обязан ему еще большим, и в то время как Родбертус цитирует его, но не называет, Маркс в своем "Коммунистическом Манифесте" не поколебался отдать ему должное, указав, чем он обязан ему в своем проникновенном анализе. Из всех почерпнутых у него Марксом идей самой важной является идея о концентрации имуществ у небольшого числа собственников и о растущей пролетаризации рабочих масс. Эта концепция, составляющая становой хребет "Коммунистического Манифеста" и остающаяся одним из оснований марксистского коллективизма, принадлежит, как мы видели, Сисмонди. Зато мы не думаем, чтобы Маркс заимствовал у Сисмонди мысль об эксплуатации рабочего капиталистом. Но, если он и не обязан ему понятием прибавочной стоимости, то он мог найти у Сисмонди по крайней мере зародыш объяснения, данного им последней. Действительно, известно, что Маркс объясняет прибыль тем, что рабочий продает не труд свой, а силу своего труда. Сисмонди же во многих местах повторяет, что рабочий продает "силу своего труда", свою "жизнь"; кое-где он говорит, что спрашивается на рынке эта "сила труда". Сисмонди, конечно, не делает из этих выражений никакого определенного вывода. Но они могли подсказать Марксу его выводы.
Наконец прибавим, что многие социалисты настоящего времени повторяют, не делая ссылок (а может быть, и не зная), аргументы, к которым впервые прибегал Сисмонди, чтобы умилостивить своих современников.
