Вишняк - страстный противник любых форм диктатуры. К несчастью, сама идея диктатуры обладает определенным магнетизмом и притягательностью, как правило, возрастающими по мере роста недовольства больших масс людей существующими условиями жизни. К ней, к этой идее, как к путевой звезде, притягиваются взоры и мечты о лучшем будущем всех неудовлетворенных, всех отталкивающихся от "неприглядных сторон окружающей их эмпирии-и справа, и слева"1, и верящих в могущество "сильной" власти, только и способной осуществить это самое "лучшее будущее".
Тяга к "сильной" власти возникала у разных народов, на разных этапах человеческой истории, в самых различных экономический и политико-правовые обстоятельствах. Но если вплоть до Первой мировой войны и революции в России личная власть того или иного диктатора всегда трактовалась как власть "природная", "наследственно-провиденциально-божественная" и потому "объективно-неотменимая", то в пореволюционное время право на единодержавие опирают уже не на Бога, а. на историю, "даже упраздняя власть народа, апеллируют к тому же народу, к его санкции"2.
Однако не эти разные "обоснования" занимают внимание Вишняка. В самом деле, они ли важны? Гораздо важнее другое, то общее, что имеется во всех диктаторских режимах и составляет их неизменную основу. Таким общим, базовым началом, всех диктаторских систем является, по справедливому мнению Вишняка, насилие. Правда, ни один тиран не провозглашал насилие как самоцель. Он всегда защищал свое насилие, либо оправдывая его как временную и печальную необходимость ("другого выхода нет"), либо выдавая (не без помощи "диалектики") насилие за ненасилие, доказывая и убеждая, что творимое зло носит относительный характер и в конечном счете, на самом деле, оно есть добро.
Вот к этой "идеологической" стороне насилия Вишняк советует относиться с величайшей серьезностью, ее недооценка недопустима. В частности, разве не ей в значительной мере большевики обязаны своими успехами?
Меняться может многое: содержание идей и целей борьбы за власть, например, или состав претендентов на узурпацию власти. Константой остается лишь само насилие - главная, опорная конструкция любого диктаторского режима. "И именно для того, чтобы его преодолеть,- горячо призывает Вишняк,- необходимо разоблачить мнимость его претензий, иллюзорность тех объективных ценностей, коими оно прикрывается. Сойдя с трона, насильническая власть не ушла из жизни. Она лишь сменила свои регалии и символы власти: корону - на шлем, державу - на пятиконечную звезду, скипетр - на связку прутьев, порфиру - на толстовку и черную рубаху"3.
Сам Вишняк являл собой достойный образец для подражания, неутомимо разоблачая и обнажая подлинный лих диктатуры, вскрывая и характеризуя ее имманентные признаки.
Одним из таких наиболее сущностных признаков диктаторских режимов (независимо от того, идет ли речь о Цезаре, Наполеоне или их позднейших подражателях) является их непреодолимое влечение к сосредоточению всего объема власти в одних руках. В своем предельном выражении они отвергают какое бы то ни было разделение властей. Диктатор сам или через своих агентов осуществляет все государственные функции. Но вместе с тем диктатор нередко стремится "укрыть свой личный режим в учреждениях и формах упраздненной им демократии". Произвол он пытается примирить с началом законности, монополизацию власти - с выборным началом, всячески, разумеется, умаленным, подконтрольным и, следовательно, формальным 4.
И еще одна тенденция в эволюции диктатуры была зорко подмечена Вишняком. Если в прошлом диктатура всегда стремилась преодолеть резолюцию, ликвидировать ее, т. е. всегда носила характер ответной реакции, а потому, соответственно, и окрашивалась в темные цвета реакции, то со второй половины XIX в. ее стали облекать в красные цвета революции. И эта мимикрия, осуществленная не без помощи диалектики Маркса, оправдала идею диктатуры перед широкими кругами передовой общественности. Из идеи-силы, направленной на защиту интересов господствующих классов, Маркс сделал ее орудием освобождения угнетенных классов, прежде всего пролетариата. К новому общественному строю этот класс должен идти путем установления своей диктатуры.
И именно марксисты сделали попытку "привести в гармонию" идею диктатуры пролетариата с идеей демократии, однако обреченность такой попытки для Вишняка совершенно очевидна, ибо "проблема диктатуры имеет с проблемой демократии не больше общего, чем операция мозга с проблемой логики"5. И действительно, при подобном сочетании демократии с диктатурой от первой явно ничего не остается, она вся без остатка отдается на разграбление второй. Диктатура никогда не исходит из правовой нормы - ни из существующей, ни из грядущей, и с упразднением демократии она на самом деле упраздняет и саму возможность какого-либо порядка, покоящегося на господстве безличного права. Поэтому, заключает из этого печального факта Вишняк, какова и чья бы ни была диктатура, "если пределы ее разума и воли полагаются ею же самой, такое самоограничение равно полной неограниченности". И только демократия, отрицая диктатуру во всех ее видах, "утверждает себя в праве, на всеобщем признании права и на всеобщем предоставлении права"6.
Таким образом, единственная разумная альтернатива диктатуре-демократия. В этом, собственно, и заключается лейтмотив всего творчества М. Вишняка. К счастью, автор при этом не впадал в противоположную утопию, он не соблазнял своих читателей яркими картинками "беспечального демократического жития" и не уходил от острых вопросов, с которыми неизбежно сталкивается демократия. В частности, еще древние авторы (Аристотель, например) отмечали некую предрасположенность одних политических форм "соскальзывать" и "сползать" в другие. Так, демократии всегда угрожает опасность "соскользнуть" в анархию и охлократию; охлократии - в олигархию; олигархии - в личный режим узурпатора, вновь вызывающий жажду освобождения и борьбу за право выбирать себе властителей. Как же сделать, чтобы, низвергнув абсолютизм, демократия сама не свалилась в анархию и охлократию? Как предупредить, чтобы господство толпы (охлократия) и власть немногих выходцев из, революции (олигархия), не привели в конечном счете к исходному пункту, к единодержавию? 7 Вишняк не дает исчерпывающих ответов на эти вопросы, у него нет готовых рецептов для демократов, но его бесспорная и огромная заслуга состоит в том, что он поставил и резко заострил проблемы, которые сейчас, спустя почти семь десятилетий, обрели подлинную актуальность в нашей стране-стране еще слишком молодой, неустоявшейся демократии.
Конечно, Вишняку-историку интересны все диктаторские режимы, сопровождавшие многовековую историю человечества, закономерности их становления, эволюции и функционирования; он, несомненно, большой знаток особенностей всех диктатур разных эпох и народов. Но внимание Вишняка-экономиста и политолога более других привлекает на его глазах сложившийся в России режим большевистской диктатуры, который он часто сравнивает с очень на него похожим режимом фашистской диктатуры в Германии. "Как некогда римская волчица вскормила близнецов, Ромула и Рема, так многоликое послевоенное недовольство вскормило других близнецов - большевизм и фашизм". Эти слова Р. Мишеля Вишняк взял в качестве эпиграфа к своей уже неоднократно нами цитированной здесь работе8.
В самом деле. Диктатура в Стране Советов действует под псевдонимом безличной диктатуры класса рабочих и беднейших крестьян, но реально является диктатурой лиц руководящих аппаратом ВКП(б). Но разве в Германии вся полнота власти не сосредоточилась в руках немногих лиц, руководящих аппаратом национал-социалистической партии? Да, подтверждает Вишняк эту же мысль в другой своей работе, "националистическая революция" в Германии оказалась структурно "как две капли воды схожей с революцией "социалистической". При различии в "намерениях" там и тут одинаково исключены из легальной жизни определенные классы, партии, группы, признанные неспособными, негодными или недостойными строить "социализм" и "третий рейх". Подобно большевикам, войдя в правительство, партия Гитлера "без долгих слов оттеснила от власти все другие группы. Исключив одних, поглотив других, заставив капитулировать третьих, она, по советскому образу, упразднила демократические учреждения и оказалась единой и единственной держательницей власти"9.
И тут и там по сути ликвидированы все гражданские свободы: совести, слова, печати, собраний, союзов, партийных объединений, при этом и тут и там по существу наглухо закрыты все правовые выходы из фактического беспредельного произвола. При полярности целей и намерений, общность методов большевизма и фашизма обеспечивает их внутреннюю, интимную близость и родственность. Общее у них "не только в любовном отношении к политике крови, железа и каленого утюга, но и в одинаково резком отталкивании от принципа личности и духа свободы"... И большевики, и фашисты считают "необходимым, возможным и должным влечь человечество к блаженству, гнать и вгонять народы в приуготовленные для них царствия"10. Очень уместно здесь вспомнить слова Б. Брехта, имеющие прямое отношение к сказанному: "Шагают бараны в ряд, бьют барабаны - кожу для них дают сами бараны".
Что же касается большего мягкосердечия и меньшей комбативности фашизма по сравнению с большевизмом, то и Вишняк объясняет этот небесспорный факт11 полным отсутствием сопротивления режиму. "Мечу диктатуры почти некогда разить, ибо почти нет непокорных, все готовы слушаться и повиноваться, некоторые с каким-то сладострастным самозабвением"12.
Как видим, Вишняк одновременно и в одинаковой степени и антифашист, и антикоммунист. Но естественно, что российского эмигранта больше всего волнуют события и процессы, происходящие на родине. Поэтому подавляющая часть его публикаций посвящена все же анализу не фашизма, а большевизма, его экономической, политической, правовой и национальной платформ, его ожиданий, мечтаний, реальных перспектив. В ходе этого анализа он формулирует ряд прогнозов, которые, подобно прогнозам Б. Бруцкуса, оказались пророческими и сегодня полностью подтвердились.
Конечно, непросто писать о России, находясь на чужбине, и не только потому, что тысячи верст отделяют от нее. Положение писателей осложняется и тем, что "в самой России нет того, что характерно для органической жизни. Нет разнообразия. Нет свежих красок. Нет жизненной пестроты. Ни разных оценок, ни разных отображений. Всюду, насколько хватает глаз, единый, мертвенно-тусклый тон и общий казарменный ранжир"13. Советская же пресса, по Вишняку, не годна к употреблению в своем натуральном виде, этот источник информации, едва ли не единственный, приобретает некоторые полезные свойства лишь после определенной обработки. "Кривое зеркало не дает правильного отображения. Однако и по кривому зеркалу можно получить представление об отображаемом предмете"14. Но несмотря на столь несовершенную информацию, Вишняку удалось уже в 1920 г., когда, казалось бы, большевизм праздновал свои главные военно-политические и идеологические победы, предсказать неизбежную гибель нового, насильственно утвержденного строя. Он неминуемо погибнет рано или поздно потому, прежде всего, что стихийно враждебен всем, кто дорожит принципом личности, достоинством человека и его первейшим правом - правом на жизнь. Этот строй обречен потому, что попрал главный принцип человеческого общежития, провозглашенный еще Н. Г. Чернышевским: "Выше человеческой личности мы не принимаем на земном шаре ничего"15. И Вишняк верит, что Россия будет свободной, она "сойдет с .креста и войдет, свободная, в творчество жизни..."16. И когда большевистский режим наконец рухнет, "русские граждане буду вспоминать нынешний период своей истории с... чувством тягостного недоумения... В час падения большевистского ига русские граждане, без различия политических устремлений, по всей вероятности, и сами большевики - одинаково откажутся понимать, "как могла большевистская власть управлять нами в течение стольких лет?!"17.
Но тон Вишняка далек от злорадства. Испытывая неутолимую ненависть к партократической диктатуре, он понимал, что уготованная царству большевиков неизбежная, естественная смерть пройдет по костям русского народа, а не его правителей. "И в этим - безысходный ужас.. Большевизм, к сожалению, попробует сначала изжить до конца всю Россию, ее богатства, культуру и народ,- чем кончится сам"18.
Увы, эти слова Вишняка, к несчастью, оказались зловещими. Через семь десятилетий после их произнесения большевизм действительно пал, оставив после себя разграбленную страну, духовно и физически искалеченный народ, разрушенную культуру и религию.
Уверенность Вишняка в подобном исходе большевистского эксперимента была настолько несокрушимой, что да же нэповский маневр кремлевских лидеров ни на минуту не ввел его в заблуждение, в отличие от очень многих другие представителей русского зарубежья, включая даже Бруцкуса, который, как мы помним, в самом начале поверил в нэп как в исходный пункт деградации социализма.
В этом плане в свете проведенных в современной российской литературе дискуссий о нэпе чрезвычайно поучительны размышления Вишняка о новой экономической политике и ее драматическом финале. Он пессимистично оценивал перспективы "нового курса", поскольку последний базировался, по его мнению, на слишком уж шатких политических, экономических и правовых основаниях. Ведь провозгласив "новый курс", вожди мировой революции продолжали публично заверять свой народ, что "по-прежнему создают социалистическое государство", что не всем указаниям масс они подчинятся, "ибо массы также поддаются иногда, особенно в годы исключительной усталости, переутомления чрезмерными тяготами и мучениями, поддаются настроениям, нисколько не передовым". Отсюда, комментирует Вишняк подобные заявления, стоит завтра ЦК Коммунистической партии признать, что "массы поддались нисколько не передовым настроениям", культивируемым так ревностно самой властью, и все замысловатое построение "нового курса" летит вверх дном; признав себя свободным от подчинения "указаниям масс", новый курс тотчас же обратится в свою "противоположность" - превратится в прежний, уже испытанный курс 19. Что, собственно, и произошло всего через несколько лет нэпа. И, добавим, что вовсе не исключено сегодня, хотя вице-премьер А. Чубайс не устает уверять в обратном. В самом деле, допустим на мгновение, что на парламентских и президентских выборах победу одержали коммунисты или жириновцы. Последствия нетрудно предвосхитить...
Еще менее прочны экономические основы новой большевистской политики. Ведь последняя отнюдь не упраздняла коммунизма, которого, впрочем, не было и до нэпа. С другой стороны, она не насаждала и капитализма, потому что окончательно капитализм не исчез и до нэпа, прорывая коммунистический фронт мешочничеством, "кооперациями", "артелями", кустарной промышленностью и т. д., нэп только легализовал существовавшее под спудом. "Вряд ли от расширения частнохозяйственной инициативы, при сохранении большевистской власти, можно ждать более серьезных результатов, чем те, которые наблюдались в отдельных хозяйственных отраслях... и до нэпа"20.
Последнее заявление Вишняка мы склонны признать несколько упрощенным и поспешным, ибо разбуженная нэпом частнохозяйственная инициатива все же "не только легализовала существовавшее под спудом", она позволила достигнуть результатов, значительно превосходящих "военно-коммунистические победы" на экономическом поприще. Но в главном Вишняк был прав-под большевистской властью "новый курс" не имел шансов на очень высокий КПД. Почему? Блестящий ответ на этот вопрос дает сам Вишняк. Да потому, писал он, что общественно-экономический строй России в эпоху нэпа являл собой "помесь двух систем: пережитков военного коммунизма и предкапиталистических форм капитализма, сочетание лжекоммунизма с лжекапитализмом (курсив наш. - Авт.). В нем наличествуют все отрицательные стороны капитализма и отсутствуют все положительные стороны не то что коммунизма, но того же капитализма. Он допускает товарно-рыночные отношения, частнохозяйственную прибыль и эксплуатацию, он поощряет личное стяжание и накопление, но делает это почти тайком, из-под полы, на всех площадях проклиная те самые силы и институты, которые caм же вынужден узаконить. В этой внутренней фальши - причина, почему советскому "госкапитализму" никак не удается стать высшей формой капитализма - "переходом" к социализму, - а суждено оставаться более низко докапиталистической формой, переходом к капитализма нормального среднеевропейского типа"21.
Эта внутренняя, тщательно замаскированная фальшь нэпа, не замеченная на первых порах многими русскими да и западными исследователями России, не ускользнули от пытливого взгляда Вишняка, и именно она была ему наиболее противна, ибо претила его истинно интеллигентному, гуманистическому началу. Полуправда, а тем более скрытая, искаженная правда, - не без брезгливости писал он, - хуже откровенной лжи. И двурушничество госкапитализма - капитализма, но коммунистического, или коммунизма, но капиталистического - хуже откровенно явного, хищнического капитализма, в котором низкое дело не скрывается за обманными облаками возвышенных слов 22.
Вывод Вишняка относительно взлелеянной большевиками надежды с помощью нэпа предотвратить крах новой общественного строя был безутешен для кремлевских лидеров: "Как капиталистическими руками не создать коммунизма, так и коммунистическими руками не восстановит капитализма. Это нереально"23.
Но, пожалуй, самым главным обстоятельством, лишавшим идеологов "нового курса" каких бы то ни было шансов на долговременный успех нэповского маневра, являлось, по мнению Вишняка, полное отсутствие правового обеспечения. Вспомним, эту же точку зрения высказывал и Б. Бруцкус, и с ней трудно не согласиться.
В самом деле, экономические уступки рыночному хозяйству, сколь бы далеко они не заходили (расширение масштабов частной собственности, массовая приватизация акционирование, либерализация цен и т. д. и т. н.), не могут дать устойчивого, необратимого эффекта, если остаются только экономическими уступками, если они не подкреплены правовыми гарантиями, если они осуществляются в правовом государстве, Единственный просвет для нэповских начинаний Вишняк прямо связывал с ограничением большевистской власти, с правовым смягчением методов управления, являвшихся методами неприкрытого, голого насилия. Это могло бы, в свою очередь, вызвать определенные изменения в психологии "подвластного РКП населения", без которых нельзя рассчитывать на "здоровые экономические результаты"24 .
Но поворот на путь отделения государства от партии и замены частновотчинной деспотии публично-правовой государственностью был бы для большевиков "равнозначен политическому самоубийству"25 . Поэтому-то и любые решения инициативы Кремля типа нэпа обречены.
Правовому фактору в проведении нэповской реформы Вишняк придает даже большую значимость, нежели собственно экономическому, хотя это совсем не согласуется с .исходными методологическими установками марксизма-ленинизма, столь хорошо нам всем знакомыми со школьной скамьи. Он считает, что не только, да и не столько в пробуждении личного интереса и хозяйственной энергии, в признании за индивидом права собственности заключается основная предпосылка успешного восстановления народного хозяйства. "До и раньше всяких экономических стимулов существует предпосылка правовая и политическая. Право первее права собственности. И гарантии права существеннее факта признания права"26 . Это положение Вишняка мы считаем исключительно важным и справедливым. Без гарантий права любым реформам, в том числе современным, всегда грозит опасность их приостановки и даже смены направления на противоположное, они всегда будут зависеть от политической ориентации пришедших к власти высших руководителей, и даже от "судорог" (левых и правых), сводящих время от времени органы мыслей и чувств наших политических лидеров.
Именно этим мрачным обстоятельством нетрудно объяснить и гибель нэпа, в столь же печальную судьбу позднейших реформ (хрущевской 50-х, косыгинской 60-х, горбачевской 80-х годов). Отсутствие правовых гарантий сильно задерживает наступление необходимых перемен в массовой психологии в массовом сознании, столь важных при переходе от командно-административной к рыночно-демократической системе, оставляет надежды на реванш у больших масс людей, как правило, не нашедших своего места, своей "ниши" в новых условиях и ностальгирующих по прежним временам. Наконец, оно, это отсутствие правовых гарантий, сдерживает инвестиционные процессы, особенно в сфере производства, не только отпугивая иностранный капитал, старающийся циркулировать в основном в сфер обращения, но и вынуждая эмигрировать свой, отечественный капитал, оседающий на счетах зарубежных банков.
Вишняк-юрист прекрасно показал правовую пустот нэповской реформы. Комментируя содержание Гражданского кодекса эпохи "нового курса", он убедительно вскрыл его внутреннюю непоследовательность и противоречивость В частности, уже самая первая его статья делает излишни ми все дальнейшие 434 статьи и, следовательно, лишает смысла самый кодекс. Этой первой статьей все признанные нэпом гражданские права, вплоть до самых элементарных сделок между частными лицами включительно, были поставлены под условную охрану: судьям рассматривать каждую сделку с точки зрения ее соответствия правительственному пониманию. Отсюда, советский судья перестает быть нейтральным посредником в споре между частными лицами, он при таком кодексе обязан выполнять роль активного проводника определенной социально-экономической политики, служить, иными словами, орудием в руках власть придержащих 27 .
Или другой важнейший государственно-правовой документ Советской власти - Положение о советском судоустройстве. Опять-таки, уже первая статья Положения гласит о том, что цель его-"ограждение завоеваний пролетарской революции и обеспечение интересов государства и прав трудящихся и их объединений". Что же, иронически вопрошает Вишняк, разуметь под "завоеваниями пролетарской революции"? Является ли, например, нэп таким завоеванием? Ведь, с одной стороны, он "всерьез и надолго", но с другой - "временное отступление с коммунистического фронта". Однако если нэп есть все-таки отступление от былых пролетарских завоеваний, следует ли ждать от советского суда ограждения интересов и прав, официально провозглашенных нэпом? Если же нэп все же знаменует собой новое, очередное завоевание пролетарской революции значит ли это, что советский суд отныне готов стать на стражу и тех буржуазных прав, которые естественно вытекают из допущения внутренней торговли, замены продразверстки продналогом, разрешения иностранных концессий? Может ли буржуазия (крестьяне, торговцы и т. д.) развиваться легально или, наоборот, подлежит преследованию, как "враг пролетарских завоеваний"? 28 .
Увы, далеко не рассеял все эти сомнения Вишняка и главный прокурор страны Крыленко, прямо заявивший, что наш суд подчинен основной цели - интересам трудящихся, и если для достижения этих целей "нам приходилось или впредь придется попирать права нетрудящихся и их объединений, наши суды перед этим не остановятся"29 .
Вот в какой правовой среде осуществляется нэп и стоит ли удивляться его быстрой кончине без почтительного некролога. Как остроумно заметил Вишняк, если весь британский флот, армия, все могущество Англии существуют для того, чтобы суд 12 присяжных мог спокойно делать свое дело, то о советской Красной Армии и флоте, ГПУ, "праве" и "суде" можно сказать, что все они существуют только для того, чтобы дать возможность РКП "делать спокойнее свое дело..."30 .
Уже в середине 20-х годов некоторые ведущие партийные лидеры страны (Троцкий, Зиновьев, Каменев и др.) хотели официально дезавуировать "новый курс" и реставрировать несколько поистрепавшиеся в ходе осуществления нэпа как марксистские идеологические ценности, так и. жесткоадминистративные методы управления. Но в завязавшемся на XIV съезде партии (1925) бою они тогда не сумели одержать победу. Верх взяла другая группировка, возглавляемая Сталиным (да-да, Сталиным, тогда он еще был за нэп, ибо нужно было покончить с Троцким и другими "левыми"), Бухариным, Рыковым и др. и ратовавшая за продолжение "нового курса". Западная пресса (прежде "сего социал-демократическая, конечно) усмотрела в таком итоге схватки "решительную победу экономического реализма над элементами коммунистического утопизма", известные гарантии дальнейших нэповских преобразований.
Естественно, подобная оценка была глубоко чужда всей системе взглядов Вишняка на события, происходящие в России. В перевесе сторонников нэпа он лично усматривал лишь победу одной из партийных клик над другой, что можно интерпретировать как победу одной утопии над другой31 .
Такая оценка российского изгнанника представляете нам чрезвычайно интересной, своеобразно аргументированной, хотя и не вполне бесспорной. Думается, многие современные исследователи нэпа (и американский профессор С. Коэн, и британский профессор Т. Шапин, и российские ученые Н. Шмелев, В. Селюнин и др.) вряд ли согласились бы с трактовкой М. Вишняка, на которой мы сейчас намерены остановиться.
По мнению Вишняка, видимое поражение понесла группа, исходившая из возможности мировой революции в ближайшее же время, и, соответственно, социалистического переустройства Запада по советскому образцу и стоявшая на позициях необходимости возвращения .к недавним еще традициям "военного .коммунизма" (административные методы управления, "раскулачивание" мужика и т. д.). Это и была левая утопия - утопия интернационального, мирового коммунизма.
Но не менее утопична в своих построениях и прогнозах одержавшая верх правая клика, выдвинувшая в противовес модели интернационального коммунизма версию коммунизма национального, осуществляемого "в одной стране", собственными силами и как пример для подражания Европе (но отнюдь не как производное от ее продвижения к социализму) 32 .
Свой, национальный коммунизм нужно строить новыми, экономическими, методами, призванными прийти на смену прежним методам грубого насилия. Смысл "нового курса", говорил его главный теоретик Бухарин, заключается в том, чтобы "зацепившись за частнохозяйственные интересы крестьянина, взявши его за эту веревочку, постепенно и незаметно для него самого привести его к коммунизму"33 .
Итак, ставка одной партийной клики при переходе к коммунизму (интернациональному) на открытое и решительное насилие противопоставлена ставке сторонников национального коммунизма на более медленное движение к нему, скрытое даже для самого облагодетелъствуемого населения, с помощью активизация частнохозяйственного интереса.
Что утопичнее?! Для более четкого и взвешенного ответа на этот вопрос Вишняк предпринимает интереснейшую попытку выявить наиболее характерные черты, признаки утопизма вообще, как системы идей и определенной психологической настроенности. Самой примечательной такой чертой утопизма является его постоянное нежелание считаться с конкретными условиями места и времени. Только в себе самом, в своей выдумке, идее, плане, программе черпает он главные основания своей жизнеспособности. Он максималистичен, догматичен, самоуверен, не различает степеней и красок, ступеней и условностей. Только предлагаемое им единственно верно и спасительно, осмысленно и всесильно, все остальное - пустые бредни, с которыми, однако, нужно беспощадно бороться. "Питаясь фантазмами, он склонен видеть повсюду величины мнимые и нереальные. Он фатально обречен к практическому насаждению обратного своим заданиям и исходным положениям... Средство - активизм меньшинства к осуществлению главного-выдумки, плана-превращается в самоцель"34 . В своих утверждениях все утопии, как бы они ни разнились по содержанию, одинаково враждебны истории, культуре, человечеству и прежде всего - той стране и народу, где производится несчастная попытка воплотить утопию в жизнь.
Думается, комментарии здесь просто излишни, и нам остается лишь восхититься той лаконичной и вместе с тем поразительно емкой схемой утопизма, которую нарисовал Вишняк и в которую вписываются все кабинетные идеалистические химеры и фантазии людей, "изобретших" механизм осуществления рая на земле, "открывших" человечеству путь к конечному блаженному состоянию. И неважно здесь персонифицировать "первооткрывателей": Мор или Маркс, Ленин или Троцкий, Сталин или Гитлер, Каменев или Бухарин. Все их учения и концепции легко укладываются в характеристику утопизма, данную Вишняком, все .их теоретические конструкции "одинаково враждебны истории, культуре, человечеству".
Поэтому, вновь повторяет свой тезис Вишняк, возвращаясь к .брани на XIV съезде партии, точнее говорить не о победе "экономического реализма", а о переходе от одной утопии к другой, и соответственно, о победе одних лидеров партии над другими. Но те и другие "одинаково правы в своих противоположных обличениях и одинаково фальшивы в своих положительных утверждениях"35 . И действительно, правы сталинцы и бухаринцы, когда издеваются над расчетами зиновьевцев и каменевцев относительно "мировой революции". Но ведь не менее правы зиновьевцы, когда смеются над фактическими достижениями социалистического строительства. Правы сталинцы, когда отказываются (пока! - Авт.) видеть выход из положения в возвращении к методам "военного коммунизма". Н разве не правы зиновьевцы, когда устами Каменева заявляют: "Великая ложь заключается в том, чтобы Россию нэповскую объявлять уже Россией социалистической. Против этой лжи необходимо бороться со всей силой, ибо он обманывает рабочих"36 .
Словом, резюмирует Вишняк, "слова у тех и у других одинаково верны и одинаково фальшивы, если примерят их к делам... И трудно сказать, за кем даже признать превосходство"37 . Не в том беда, грустно добавляет он что одни правые, а другие левые, а в том, что и те и другие - утописты. Нет, не от коммунистической брани н, съездах надо ждать оздоровления России,- брань этих "милых" может только тешить их противников, но не может изменить положения дел. Душа у них у всех: и у Сталина с Бухариным, и у Зиновьева с Каменевым и Троцким - одна и та же. Оздоровление придет от изменение души и тела народных толщ, от прояснения сознания обманутых и завороженные, от укрепления их воли к ново) жизни и активной борьбы за эту свою волю 38 . Сказано и скатано- прекрасно!
Здесь будет уместным заметить, что особенно удавались блестящему публицисту Вишняку портреты крупнейших политических лидеров - Троцкого, Бухарина, Сталина, Гитлера и др.39 И в созданной им портретной галерее самое видное место занимает, конечно, вождь мирового пролетариата В. И. Ленин. Его образ, мастерски нарисованный Вишняком, настолько жив, оригинален и своеобразен, что мы считаем просто необходимым отослать нашего читателя к соответствующей работе 40 .
Как много в последние годы писалось и пишется о Ленине! И каким разным он предстает со страниц публикаций авторов различных политических ориентации! Для одних он и теперь "живее всех живых", для других-гениальный лидер, трагизм которого заключается в том, что он окружил себя преступниками типа Сталина и др., для третьих - посредственный, тщеславный, а у Валентинова - даже корыстный диктатор, имя которого неотделимо от всех преступлений большевизма, в том числе сталинского периода.
В этом веере различных оценок, данных современными авторами вождю Октября, заслуживает самого пристального внимания .характеристика Вишняка, написанная более О десятилетий тому назад.
Прежде всего, о чем следует всегда помнить, говорит Вишняк, Октябрь не был "органическим процессом", он "не произошел", а был "сделан", т. е. задуман, выношен и выполнен кучкой лиц - вопреки истории, в нарушение ее законов. Это был переворот, профессионально осуществленный "ударными отрядами" большевиков, действующими украдкой от широкого общественного мнения и "не при "дневном свете, а под покровом ночной тьмы и тишины"41 .
Но не будучи делом одного Ленина, Октябрь интимнее и глубже всего связан именно с его личностью. Под его чутким руководством этот переворот был выполнен настолько успешно, что он стал предметом изучения, как классический образец удачного переворота в чистом виде, и сделался объектом завистливого подражания во многих странах, причем не только экзотической Южной Америки или Балканского полуострова, но и Западной и Центральной Европы. Поэтому, заключает Вишняк, ключ к познанию смысла Октября в значительной мере лежит в психологии, характере, биографии его главного творца и вдохновителя 42 .
В отличие от многих современных и весьма суровых критиков Ленина и ленинизма, Вишняк с самого начала выдвигает положение, согласно которому Ленин отнюдь не был "пустым ничтожеством". Нет, он был достаточно крупной индивидуальностью, человеком напряженных страстей и воли. И вероятнее всего. Вишняк сегодня не согласился бы с некоторыми современными характеристиками Ленина как "преступника", "безумца" и т. п., .посчитав их односторонними и потому неточными, равно как он, безусловно бы, отверг и образ "гения", охотно тиражируемый и сегодня верными последователями марксистско-ленинского учения типа Р. Косолапова или А. Мелентьева. По мнению Вишняка, Ленин был величиной "не слишком оригинальной, менее всего гениальной или "бесконечно большой", но достаточно крупной и незаурядной, несмотря на "неяркость его личной жизни" и "общую невзрачность его фигуры" 43.
Ключевая черта Ленина, как считает Вишняк, состоит в том, что он никогда не искал гармонии между целями и средствами. Его кредо-все средства хороши, если ведут к цели. Количество, качество жертв при этом ему безразлично. "Морали в политике нет! Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что мерзавец"44 . И это решительное отрицание морального компонента является, по Вишняку, главным принципом ленинской ноли-тики.
Казалось бы, всю свою жизнь Ленин боролся с "нечаевщиной" и анархизмом. Но как это ни парадоксально, его идеи и конкретные практические действия поразительно родственны теории и практике "нечаевщины". Существенная разница, однако, подмечает Вишняк, между Нечаевым и Лениным в том, что первый проповедовал и осуществлял свою мораль, не выходя из подпольного, нелегального положения, тогда как второй защищал агу же мораль и будучи неограниченным владыкой обширного государства.
У отца русского анархизма Бакунина Ленин заимствовал свое исходное понимание революции как войны "единственной, законной, справедливой, действительно великой войны"45 .
Отсюда, естественно, и вытекала, в соответствии с подобным пониманием революции, главная задача профессиональных революционеров - самовооружение и военное обучение на немедленных операциях (нападения на полицейские участки, на банки, на городовых и т. п.).
Поворотным моментом в жизни Ленина явилась, по мнению Вишняка, Первая мировая война. В отношении к ней отчетливо проявился "геометрический характер ума Ленина, свободного от всяких сантиментов. Он устоял перед искушением патриотизма, не поддался естественным для всякого человека симпатиям в пользу своего, близкого и родного. "И перед лицом смерти, сметавшей с лица земли вековую культуру, сохранил Ленин верность и веру и непоколебимость своего понимания марксизма"46 . В войнe народов он ни на минуту не ощутил., что его народ и страна заинтересованы в том, а не в ином исходе, он видел в этой войне только их<.i> дело, лишь очередную грабительскую операцию капиталистов, попов и правительств различных государств и искал математическую точку<.i>, равно отстоящую и одинаково возвышающуюся над империалистами обоих лагерей 47 .
Гораздо более важной считал Ленин войну внутриклассовую, т. е. революцию, рассматриваемую как война угнетенных против угнетателей. Поэтому в интересах социализма, братства и мира нужно, по Ленину, не только не желать победы своим империалистам, но активно содействовать поражению<.i> своего отечества. В этом была "действительная оригинальность" ленинской установки48 .
Мы привели здесь лишь некоторые выдержки из упомянутой статьи Вишняка, к которой еще раз настоятельно отсылаем читателя. Квинтэссенция его характеристики Ленина поразительно метко схвачена двумя словами, вынесенными в заголовок статьи: "Бескорыстный Герострат". Подобная трактовка образа вождя социалистической революции, предавшего огню свое отечество ради власти и славы, помогает увидеть Ленина в новом, довольно неожиданном ракурсе.
Справедливо считая осуществленный Лениным и его соратниками Октябрь "антиисторическим" переворотом, трагедией, приведшей к аномалии общественного развития России (и не только России), Вишняк полагал, что у нашего народа и отечества была иная альтернатива, иной путь - путь Февраля, которому отданы все симпатии Марка Вениаминовича. Решительно не соглашаясь с мнением П. Б. Струве, называвшего Февральскую революцию "государственным самоубийством русского народа, сданного в мертвецкую истории", Вишняк писал: "Февральская революция рождена напряженной волей к жизни, смелой попыткой желающего жить и государственно жизнеспособного народа сделать свою жизнь менее подверженной случайностям и более устойчивой. В этой воле к жизни и свободе, индивидуальной и государственной, и заключается то непреходящее и вечное в Феврале, что не может быть скомпрометировано никакими дефектами эмпирического осуществления или надругательством временно восторжествовавшего Октября"49 .
Вишняк настолько превозносил Февраль50, что порой называл его "моментом рождения русской нации", тем самым возвеличивая, гипертрофируя значимость Февральской революции и одновременно воленс-ноленс принижая всю великую, предшествовавшую Февралю, русскую историю.
Разве в такие периоды истории России, как освобождение от татарского ига, Отечественная война 1812 г. и др., не проявлялось достаточно ярко "национально-государственное" чувство? Справедливо критикуя абсолютизацию Вишняком Февраля, В. Сухомлин отмечал, что "Россия стала "исторической нацией" задолго до революции (Февральской.- Авт. ), и в этом отношении русская революция, конечно же, отличается от подлинных "национальных революций", которые положили начало в Западной Европе "национальным государствам", освобожденным от чужеземного гнета"51 .
Скорее можно утверждать, что в февральском периоде социальные и внутриполитические проблемы заняли такое громадное место в развитии революционных событий, что значительно ослабили чувство национальной самообороны (от внешнего врага), сознание национально-государственных интересов; в том же направлении действовало пробуждение к жизни "неисторических" национальностей52 . Все это в конечном счете позволило большевикам организовать переворот и захватить власть в свои руки.
Будучи непримиримым и последовательным противником большевистского режима, Вишняк решительно протестовал против каких бы то ни было попыток, предпринимавшихся даже в литературе русского зарубежья, реабилитировать этот режим указаниями на укрепление-де большевиками расшатанной государственности и т. п. Подобные указания нередко сопровождались опасениями, в соответствии с которыми в случае падения власти большевиков неизбежно грядут анархия и катастрофы. Эту версию, в которой по понятным причинам были весьма заинтересованы сами большевики, поддерживали и некоторые премьеры иностранных государств (Ллойд-Джордж, Симоне, Пилсудский и др.) и, как уже отмечалось, ряд крупных русских экономистов и писателей-эмигрантов (В. Шульгин, А. Пешехонов, А. Изгоев, Н. Устрялов и др.).
Так, А. Пешехонов, признавая, что государственность, которую большевики восстановили, "гораздо хуже той, которую они разрушили", тем не менее считает возможными призывы "не подрывать авторитета государственной власти", "не разрушать того, что большевиками уже сделано", ибо "второй раз России не выдержать"53 и т. п.
По поводу подобных призывов Вишняк выражает бурное негодование: "Я утверждаю определенно,-пишет он,- даже примитивно-здоровые элементы государственности большевистской властью не закладываются, и как раз интересы российской государственности сильнее других диктуют морально-политический "подрыв", а не бережение той лжегосударственности, которая создана большевиками"54.
Некоторые русские эмигранты, считающие себя противниками большевизма, довольно снисходительно относились к большевистским методам управления, нередко сравнивая их с методами эпохи петровских реформ, а самого Петра, естественно, с Лениным. Так, А. Изгоев подметил в Петре немало от большевиков, но при этом посетовал, что в коммунистах слишком мало от Петра. В отличие от большевиков, Петр, мол, не только разрушал, но и строил, и результаты его стройки держатся веками.
Вишняк согласен с тем, что в Петре было очень много от большевистской психологии, но это обстоятельство, в противовес Изгоеву, он оценивает со знаком "минус". Признавая, что Петр Великий поднял Россию до уровня европейской и великой державы, Вишняк тут же посылает мысль "вдогонку", согласно которой этот уровень был достигнут ценой "такого жестокого кровопролития и мучительства, что в конечном счете трудно сказать, способствовал он (Петр. - Авт.) укреплению или подрыву государственной власти"55.
Нет, убежденно подчеркивает Вишняк, у построенной подобными методами государственности нет будущего. "Если от общего закона гибели деспотических режимов не ушла государственность Петра, Наполеона, Бисмарка,- не уйти от него и "государственности" Ленина"56. Нам нечего добавить к этому пророческому высказыванию.
Еще более внятно, чем А. Изгоев, в своих крепнущих день ото дня симпатиях к правящему большевистскому режиму признавался другой видный экономист, профессор Н. Устрялов. В выпущенной им в 1920 г. в Харбине книге57. Устрялов - активнейший в недалеком прошлом участник белого движения, служивший в администрации Колчака - вдруг озаряется новым откровением. Оказывается, худшие дни в России уже миновали, и "революции из силы разложения и распада стихийно превращается в творческую и зиждительную национальную силу...". Конечно, все еще странно и больно для глаза и уха проф. Устрялова Красное знамя и "Интернационал", а не русские национальный флаги "Коль славен". Но в конце концов это ли важно?58
Для Устрялова - сознательного русского националиста и патриота - важнее другое, а именно то, что большевизм в России сумел "влить хаос революционной весны в суровые, но четкие формы своеобразной государственности" и явно поднял "международный престиж объединяющейся России", несущий собой "разложение нации заграничным друзьям и врагам". И с этих позиций, по Устрялову, большевизм должен считаться "полезным для данного периода фактором в истории русского национального дела"59.
По-видимому, Устрялов настолько сам поверил в этот "полезный фактор", что счел возможным позднее вернуться в Россию, посыпав, естественно, голову пеплом. Увы, это не помогло, и в 30-е годы профессор был физическим уничтожен.
Разумеется, Вишняку, как истинному демократу, был глубоко чужд самый дух примирения с большевизмом. Характеризуя метаморфозы, происшедшие с Устряловым и его коллегами, и единомышленниками-сменовеховцами (Ю. Ключниковым, С. Лукьяновым, С. Чахотаным, А. Бобрищевым-Пушкиным, Ю. Потехиньм), считавшими себя подлинными национал-патриотами, Вишняк объяснил эти метаморфозы одним из важнейших принципов, который лежал (и лежит поныне) в основе мировоззрения национал-патриотического направления: "Нельзя одновременно служить божественному принципу отечества и культуры и мамоне демократических доктрин и лозунгов", ибо народовластие, демократия - вещь, может быть, и хорошая, но ее "надо применять во благовремении и с разумением"60. Несомненная заслуга М. Вишняка заключается и в том, что от него не ускользнула тенденция к единению на определенных исторических отрезках и в определенных ситуациях национал-патриотических и коммунистических движений, к объединению красных и коричневых цветов (к своеобразному "кровосмешению"), тенденция, ярко обнаружившая себя в наше время и подтвердившая тем самым острую наблюдательность российского изгнанника. Он сумел увидеть, описать и объяснить тот, теперь уже непреложный, факт, что сила отталкивания национал-патриотов от демократии гораздо значительнее силы, отталкивающей их от большевизма. Почему? Да потому, отвечает на этот вопрос Вишняк, что .пафос устряловщины (читай: национал-патриотизма) всегда один и тот же - непоколебимая вера в диктатуру, колчаковскую или ленинскую, белую или красную - безразлично, но в диктатуру, как метод и как цель, и стихийное, неистребимое недоверие к народу. И в мечтах о Великой России (и тогда, во времена Вишняка, и сегодня, в 90-е годы) этот пафос имеет в виду не гений великого народа, а "гениальность" удачливых императоров, диктаторов или комиссаров 61.
Завершая настоящий параграф, мы хотели бы обратить внимание на еще один аспект творческой деятельности Вишняка, тесно связанной с только что изложенным. Речь идет о его борьбе с "репатриантскими" настроениями, весьма распространенными в эмигрантской среде. И этот аспект, по нашему мнению, чрезвычайно важен, поскольку позволяет .составить более полное представление о Вишняке как ученом и общественном деятеле.
Вишняк страстно, с жаром полемизировал с ностальгирующими представителями "возвращенческой" линии, к коей принадлежал, в частности, и такой выдающийся русский публицист и экономист, как А. В. Пешехонов, и уже упомянутый проф. Н. В. Устрялов и др. Призывая следовать своим намерениям других эмигрантов, "возвращенцы" нзывали к "непримиримым" противникам большевизма:
"Не подрывайте авторитета Советской власти!" Тот же Пешехонов обвинял всю зарубежную русскую печать в том, что ее "информация о состоянии России носила беспросветно-мрачный характер"62.
Что ж, долю этой вины Вишняк готов взять и на себя. "Но вовсе не потому наши статьи о России носили беспросветно-мрачный характер, что мы преднамеренно ко всему подходили с "подковыркою", как предполагает Пешехонов, или того хуже - с готовностью, "чтобы утопить большевиков - утопить Россию". Нет, отметает подобное подозрение Вишняк, нам был чужд такой инфернальный план. Тем более чужд, что мы никогда не переставали различать между большевиками (режимом) и Россией. И если мы и сейчас всячески хотим "утопить большевиков", то вовсе не в качестве самоцели, не из "святой мести", а в качестве неизбежного, на наш. взгляд, условия и средства восстановления России (курсив наш. - Авт.)".
Как видим, в отличие от "возвращенцев", Вишняк четко разделяет Отечество, Родину и правящий большевистский режим, и даже противопоставляет их, считая единственным путем спасения России путь избавления ее от большевизма. Корень разногласий Пешехонова и Вишняка - в их разной психологической настроенности. "Возвращенцы" внутренне уже "спустили флаг", капитулировали, признав наедине с собой, что борьба уже кончена. Вишняк же никогда не поддавался подобным настроениям, считая, что впереди долгая, изнурительная, но очень нужная России борьба с большевизмом. "И в процессе незавершенной борьбы слово, даже приглушенное, даже зарубежное, даже не "Колокол" - слово, а колоколен, сохраняет свое значение, служит делу борьбы против режима, разоблачает согнувшихся, крепит колеблющихся, питает великую ненависть, рожденную великой любовью... Изображая беспросветно-мрачное положение России, мы не замалчивали "светлых явлений". Только свет мы видели в том, что другим кажется мраком. Всякое движение против коммунизма и коммунистов, происходило ли в деревне, на окраине или в центре, воспринималось нами, как движение живой воды в мертвом море СССР... Но "реабилитацию" действительности мы, действительно, считали не своим делом"63.
И всю свою жизнь, цельно, недвусмысленно, последовательно и твердо Вишняк проводил сформулированную им линию, генетически берущую свое начало из традиций герценовского "Колокола".
Конечно, большевизм - явление русской истории, и Вишняк это признает, хотя надо сказать, без большого энтузиазма. Но он, по его твердому убеждению, не имманентен ей, не продукт специфической "русской души", славянской мистики или разгула. Большевизм отнюдь не вытекал из русской истории с безусловной необходимостью, отнюдь не был предопределен национально-религиозными или какими-то другими основаниями. И в этом смысле большевизм - историческая случайность (надо ли говорить - трагическая!), или, употребляя язык Герцена, "то, что было, без сомнений имело основание случиться, но из этого не следует, что все другие комбинации были невозможны; они стали невозможны, когда осуществилась наиболее вероятная возможность"64. Какая же "комбинация" казалась Вишняку наиболее предпочтительной?
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Вишняк М. О диктатуре//Совр. записки. 1929. ╧ 39. С. 360-361.
2 Вишняк М. О диктатуре//Совр. записки. 1929. ╧ 39. С. 361.
3 Там же. С. 364-365.
4 Вишняк М. О диктатуре//Совр. записки. 1929. ╧ 39. С 370- 471
5 Там же. С. 379.
6 Там же. С. 378-380.
7 Там же. С. 365-366.
8 Там же. С. 360.
9 Вишняк М. О "нео-большевизме" и "нео-социализме"//Совр. I записки. 1933. ╧ 53. С. 391.
10 Вишняк М. Миф Октября//Совр. записки. 1927. ╧ 33. С. 370.
11 Полагаем, что говорить о "большем мягкосердечии" фашизма по сравнению с большевизмом не вполне корректно, равно как и утверждать обратное.
12 Вишняк М. О "нео-болыпевизме" и "нео-социалрзме". С. 393.
13 Вишняк М. На Родине // Совр. записки. 1920. ╧ 1. С. 206.
14 Там же. С. 207.
15 Там же. С. 231.
16 Вишняк М. На Родине//Совр. записки. 1920. ╧ 1. С. 207.
17 Вишняк М. Пятилетие//Совр. записки. 1922. ╧ 13. С. 263.
18 Вишняк М. На Родине//Совр. записки. 1920. ╧ 1. С. 219.
19 См.: Вишняк М. На Родине//Совр. записки. 1921. ╧ 8. С: 362.
20 Вишняк М. На Родине//Совр. записки. 1923. ╧ 17. С. 423.
21 Вишняк М. На Родине//Совр. записки, 1926. ╧ 27. С 502.
22 Там же. С. 503.
23 Там же. 1921. ╧ 8. С. 366.
24 Вишняк М. На Родине и на чужбине//Совр. записки. 1925. ╧ 26 С. 381.
25 Вишняк М. На Родине//Совр. записки. 1923. ╧ 17. С. 432.
26 Там же. С. 434.
27 Вишняк М. На Родине//Совр. записки. 1923. ╧ 17. С. 435.
28 Вишняк М. На Родине//Совр. записки, 1923. ╧ 17. С. 437-438.
29 Цит. по указ. статье. С. 439.
30 Там же.
31 См.: Вишняк М. На Родине (От Утопии к Утопии) // Совр. записки. 1926. ╧ 27. С. 494.
32 Там же. С. 495.
33 Там же.
34 Там же. С. 496.
35 См.: Вишняк М. На Родине .(От Утопии к Утопии)//Совр записки. 1926. ╧ 27.
36 Там же. С. 497.
37 Там же С. 498.
38 См.: Там же. С. 505.
39 См., напр.: Вишняк М. Герои нашего времени//Совр. записки 1930. ╧ 42; Он же. Культ героев//Совр. записки. 1935. ╧ 58, и др.
40 См.: Вишняк М. Бескорыстный Герострат//Совр. записки 1932. ╧ 50.
41 Вишняк М. Бескорыстный Герострат. С. 381-382.
42 См.: Там же.
43 Вишняк М. Бескорыстный Герострат. С 384.
44 Там же. С. 388.
45 Там же.
46 Там же. С. 390.
47 См.: Там же.
48 См.: Там же. С. 392.
49 Вишняк М. Февральская революция//Совр. записки. 1927. ╧ 33. С, 316-317.
50 Особенно показательна в этом отношении его фундаментальная монография: Два пути (Февраль и Октябрь). Париж, 1931.
51 Сухомлин В. Политические заметки//Воля России. Прага ╧ 3. С. 77.
52 См.: Там же.
53 См.: Вишняк М. На Родине//Совр. записки. 1923. ╧ 17. С. 444-445.
