Однако если коллективная организация обладает властью обеспечивать соблюдение индивидуальных прав, как тогда предотвратить возможность ее выхода за рамки необходимого? Какие же "права" имеет сам этот орган, государство? Если теоретически мы можем обсуждать вопрос обеспечения соблюдения прав и договоров об обмене правами между людьми, отдельно от вопроса, затрагивающего экзогенные изменения в распределении прав, то теоретически же мы могли бы попытаться определить права коллективной организации предпринимать какие-либо действия. Мы не можем просто сделать шаг назад и предположить существование или обнаружить некий верховный орган, который будет защищать и разграничивать права как индивидов, так и государства. Выстраивание иерархии институтов, обеспечивающих права, должно где-то заканчиваться, и для нас лучше всего было бы ограничиться ее первым уровнем. Относительно легко представить коллективную организацию, выполняющую функции по защите личности и собственности от "незаконных" действий людей. Значительно сложнее придумать средства, с помощью которых индивиды могли бы защищать свои права от "незаконных" действий со стороны самой коллективной организации, предпринимающей их от имени всего общества. Как сковать Левиафана? Эта проблема волновала философов-политологов всех времен, но полностью удовлетворительный ответ на вопрос, как приблизить идеал, как реализовать его на практике, не получен до сих пор.
Были предложены и испробованы два разных способа ограничения коллективной власти.
Во-первых, для ограничения всякого общественного вмешательства в индивидуальные права создавались различные институциональные механизмы. В Римской республике была предпринята попытка поделить исполнительную власть между двумя и более официальными лицами, назначенными одновременно на одну и ту же должность. В средневековой Европе децентрализованное феодальное дворянство противопоставлялось централизованной церкви, а позднее - формировавшимся централизованным национальным государствам. Монтескье обсуждал эффективное разделение и разграничение государственной власти по процедурным вопросам. Швейцарцы эффективно использовали федеративное устройство для сохранения их общества более или менее свободным веками.
Во-вторых, был широко распространен миф о некоем "высшем законе", который управляет действиями как государя, так и обычных людей. Этот миф принимал различные формы. Скрижали Моисея и книга мормонов являются старым и новым примерами "законов", пришедших от Бога. Философы искали "естественные законы", которые свойственны самому человеку, законы, которые могли бы быть использованы как нормы для коллективных организаций. Ученые Просвещения изобрели понятие общественного договора, чтобы объяснить как происхождение, так и границы государственной власти. Дошедшая до нас первая датированная записанная конституция, по-видимому, своей главной целью имела обеспечение некоторой прогнозируемой стабильности, путем ограничения государственной власти. Наследие институциональных механизмов и налет мистики своеобразно переплелись в общественном устройстве западных стран. В США отцы-основатели объединили принцип разделения властей Монтескье с принципом федерализма и попытались письменно закрепить этот порядок в конституции, в которой был проведен как принцип контракционизма, так и принцип "естественных законов".
Может ли кто-нибудь посчитать их усилия успешными в перспективе 70-х годов XX века? Жизнеспособный федерализм как средство контроля над властью центрального правительства вряд ли существует еще со времен ужасной гражданской войны 60-х годов XIX века. Только счастливое стечение обстоятельств удерживало рост влияния федерального правительства до 30-х годов XX века. Со времен великой депрессии мы наблюдаем ускорение роста нашего собственного Левиафана. В действительности мы живем в обществе, которое можно было бы назвать "конституционной анархией", где область и степень влияния федерального правительства на поведение личности в огромной степени зависят от случайных предпочтений политиков, представляющих судебную, законодательную и исполнительную власть. Все более и более люди чувствуют себя во власти безликой, безответственной бюрократии с ее непредсказуемыми "вывертами" и "поворотам", которые разрушают и искажают людские ожидания при минимальных возможностях исправления ошибок или их компенсации.
Наивные люди возлагают надежды на крайнее право человека - право на революцию, как на последний барьер росту государственной власти. Но как уже показал Гордон Таллок, реальная революционная угроза растущей коллективной организации незначительна.1 Вряд ли можно ожидать, что люди по отдельности смогут производить "общественное благо" под названием романтическая революция даже в условиях самой жестокой тирании. Таким образом, "естественное распределение" реальной власти должно работать на существующий порядок, который характеризуется периодической сменой "караула" либо в ходе официального избирательного процесса, либо более жестоким и менее предсказуемым путем coups d'etat.
В 70-е годы нашего века мы наблюдаем парадокс. Со всех сторон раздаются требования упразднения бюрократического аппарата, уменьшения государственного вмешательства, освобождения людей от усиливающегося налогового давления. По всеобщему мнению, государство стало слишком сильным, слишком всеобъемлющим по своему влиянию на жизнь людей. Однако это же время изобилует требованиями усиления общественного контроля. Мы наблюдаем ничем не сдерживаемую экспансию государства, но одновременно, кажется, исчезает и тот минимальный порядок, ранее поддерживавшийся общественным контролем за соблюдением прав. Есть ли здесь связь? Стало ли государство слишком большим, слишком властным, слишком неповоротливым, чтобы эффективно выполнять свои raison d'etre? Или здесь обратная связь? Может быть, само государство привело к эрозии принципа организованной анархии, на котором построено общество? Люди создают "общественное благо", придерживаясь недействующих правил поведения в социальных взаимоотношениях. Поскольку эти правила нарушаются, возникает "общественное антиблаго", но нельзя надеяться на корректировку этого положения обществом, особенно если государство само отчасти является источником таких сдвигов (те, кто, может быть, думал по-другому, сочтут данные утверждения более верными после Уотергейтского скандала). Кажется сомнительным, что какое-либо правительство, политическая партия или просто какой-либо политик смогут восстановить чувство общности, которое потребуется, чтобы установить приемлемый порядок в 70-х годах. Хотя при недостатке альтернатив государство и реагирует на изменения, но парадокс углубляется.
Стоит ли нам надеяться на "конституционную революцию", которая сможет на самом деле реорганизовать систему прав индивидов и правительства? Может ли функционировать американская конституционная демократия, если центральное правительство расширило рамки своих полномочий далеко за пределы, предусмотренные отцами-основателями? Может ли вообще существовать демократия совместных действий, трактуемая как система прав личностей осуществлять коллективный выбор, как "правление народа", когда так обширна область правительственно-политического контроля?
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 См.: Gordon Tullock. "The Paradox of Revolution". Public Choice II. Fall 1971, pp.89-100.
