Голдсмит популярен среди советских и российских экономистов. Его книга о национальном богатстве США вышла в русском переводе. Огромный, оригинально обработанный статистический материал его исследований обильно использован в советских работах. Надеюсь, я в какой-то мере способствовал этому своей статьей, опубликованной в 1960 г.

Когда в 1964 г. Голдсмит был в Москве, один из моих коллег сказал ему: "Вы один сделали столько, сколько у нас не сделал бы целый институт". Это не было (уже тогда) ни лестью, ни преувеличением, а ведь были еще его труды последующей четверти века!

Кратко формулируя свои научные достижения, сам Голдсмит выделил три пункта: статистическое исследование функции сбережения; оценка национального богатства методом непрерывной инвентаризации; введение серии коэффициентов, характеризующих финансовое развитие страны.

Все эти нововведения оказались плодотворны и используются теперь в теории и статистике. Впрочем, специалисты могли бы добавить к этому еще десяток пунктов.

Голдсмит как бы дополнял Кузнеца, с которым работал в тесном контакте. Кузнец больше занимался "реальным" сектором экономики, Голдсмит - финансовым. Мои коллеги в Москве в последние годы стали вновь обращаться к его трудам, поскольку теперь признано, что эффективная рыночная экономика не может вырасти без полноценной системы финансовых посредников, рынков и инструментов.

Особенно важен тот вклад, который внес Голдсмит в исследование длительных тенденций развития экономики США, в объяснение того сложного процесса, который сделал эту страну промышленным и финансовым гигантом. Позже он попытался подвергнуть такому анализу экономический рост Японии, но эта его работа осталась, мне кажется, почти незамеченной.

Поскольку моя докторская диссертация была посвящена кредитной системе США, я пристально изучал его труды о процессах сбережения (накопления денежного капитала) и о финансовых институтах, аккумулирующих, преобразующих и инвестирующих этот капитал. Голдсмит был для меня настолько важен, что я написал "для уяснения вопроса самому себе" 100-страничный реферат его книг 50-х гг. Он был для меня образцом научной добросовестности, и я старался хоть немного "соответствовать" ему.

По внешности Голдсмит составлял контраст Кузнецу: это был рослый, экспансивный, очень энергичный человек. Помню, весной 1964 г. я зашел за ним в отель в Москве, чтобы отвезти его в наш институт, и он категорически отказался ехать на такси, сказав, что хочет почувствовать себя рядовым москвичом. Так мы и добирались: троллейбусом и пешком.

Это был не "тихий", а, напротив, очень "громкий" еврей. В любой беседе он немедленно захватывал лидерство, заставляя всех остальных слушать его и отвечать на его четкие и резкие вопросы. В Москве он пытался разобраться в советской финансовой статистике, но, кажется, мало преуспел в этом.

Как и Кузнец, Голдсмит был в США иммигрантом, только не из России, а из Германии. Советский большевизм и германский нацизм соединили силы, чтобы отправить в Америку не только талантливых физиков и математиков, но и экономистов...

В хмурый ноябрьский день 1980 г. я поехал из Нью-Йорка поездом в Нью-Хейвен повидать Голдсмита, который был в это время профессором эмеритус (нечто вроде нашего профессора-консультанта) в Йельском университете. Молодая леди из Айрекса (International Research and Exchanges Board), опекающего советских ученых в США, посоветовала мне взять такси, чтобы доехать от станции до университета. Подобно Голдсмиту, я отказался от такси и пошел пешком, узнав из городского плана, что расстояние - не более мили. Скоро я понял, что она имела в виду: я шел мрачной и безлюдной индустриальной пустыней, а редкие прохожие вызывали не столько облегчение, сколько страх.

Как бы то ни было, я благополучно добрался до здания экономического факультета, который размещался в какой-то старой вилле, купленной в свое время университетом. Поднявшись по скрипучей деревянной лестнице, я оказался на "голубятне" и открыл дверь в небольшую комнату с низким потолком. Вероятно, при старых хозяевах это была комната прислуги. На полках и на полу громоздились горы книг и бумаг, а у низкого окна за столом сидел сильно постаревший эмеритус. Он писал в это время очередную книгу о сравнительных финансовых структурах и компоновал свои необъятные таблицы.

Голдсмит незадолго до этого овдовел, и казалось, что следы одиночества и небрежения видны на его лице и в одежде. Впрочем, возможно, это было только частью впечатления от его пыльного, с мертвой тишиной убежища.

Но старик был полон жизни, замыслов и... желчи. Когда я упомянул кого-то из видных экономистов, Голдсмит вдруг принялся его язвительно поносить. После этого я остерегался называть имена.

Зашел разговор о том, какие учреждения я посетил. Когда выяснилось, что у меня не нашлось времени побывать в одном исследовательском центре, Голдсмит стал резко ругать меня. Это можно было бы, пожалуй, принять за грубость, если бы я не знал его двадцать лет. Поэтому я только усмехнулся про себя, пообещал исправить ошибку (впрочем, в тот раз так и не успел) и перевел разговор на другую тему.

Думаю, желчность Голдсмита проистекала не только из его характера, возраста и личных обстоятельств. Профессура была склонна недооценивать его труды и заслуги. Это я замечал в разговорах с некоторыми учеными. Он был действительно одержим статистикой, верил в абсолютную доказательность цифры, мало интересовался чистой теорией, не знал и не применял серьезную математику. Все это делало его уязвимым для критики и иронии. Едва ли он заслуживал это.